Петербургские апокрифы - Сергей Ауслендер

— А перчатки-то у меня не простые, из тройной шерсти. Накось, посмотри сама.

Девица лениво щупала перчатку и усиленно пялила глаза, чтобы не уснуть.

Сверху доносилась музыка и топот ног.

— Что ж, пойдем наверх? — семеня ногами, спросил Эдуард Семенович.

— Нет, сначала выпьем чаю здесь. Надо отдохнуть, — ответил Юнонов.

Они молча пили из мутных стаканов жидкий чай.

— Режут, режут, батюшки! — донесся крик сверху. Там хлопали дверями, бегали и смеялись. По деревянной лестнице сбежали, ловя одна другую, две девицы в ситцевых платьях, в расстегнутых кофтах, с выбившимися волосами.

— Укушу, Машка, коли поймаю, — смеясь, кричала одна худенькая, с ярким неровным румянцем.

— Тише вы, девки, — закричал, наконец, на них хозяин.

Девицы перестали возиться, обнялись и стали ходить между столиков.

— Отойди, Машенька, кошечка моя, ишь как замаялась, — говорила худенькая, а та толстая, красивая еще свежей простой красотой, отвечала:

— Уж очень надоел мне этот чернявый.

— Он дотошный, — смеялась худенькая.

— Что у вас там? — спросил Эдуард Семенович.

— Василь Андреич, из рыбных рядов, в охоту играет, — в один голос отвечали девушки, останавливаясь у столика и перебивая друг друга, со смехом, но как о чем-то простом рассказывали, называя все своими именами, о непристойной выдумке Василь Андреевича.

— Охота вам, Эдинька, спрашивать, — поморщившись, промолвил Юнонов.

— Нет, это очень забавно и притом оригинально. Вот вам сюжет для медальона, — смеясь говорил Эдуард Семенович.

Девицы сконфуженно замолчали, но не отошли.

— А не подняться ли нам наверх? — спросил неугомонный Эдуард Семенович. — Вы обещали сыграть новый вальс и куплеты.

— Пойдемте, — согласился Юнонов, и они пошли по скрипучей ветхой лестнице.

Вероятно, Эдинька дал какой-нибудь знак девицам, потому что они пошли за ними.

— Если б вы знали, какие тут штуки устраиваются, есть чему научиться даже вам. Хе-хе! — шептал Эдинька на ухо Мише.

Половой в белой рубашке поклонился Юнонову как хорошо знакомому, отпер одну из дверей и зажег свечи в небольшом номере с пианино, широкой оттоманкой и цветами на окне.

В чайнике он принес какой-то напиток, который Эдинька разлил по стаканам.

Юнонов сел за пианино и заиграл. Студент сел рядом с ним. Эдинька расстегнул жилет и повалился на оттоманку. Гавриилов сел в кресло и закрыл глаза; в полусне слышал, как Юнонов пел, потом смеялись и все говорили, и опять хриплым, но приятным голосом пел Юнонов что-то томное и насмешливое.

Открыв глаза, Миша не увидел Эдиньки и толстой девицы. Юнонов пел, студент спал в кресле; худенькая девица стояла сзади Миши и улыбалась; когда Миша обернулся и посмотрел на нее, она нагнулась и, дохнув на него пивом, поцеловала прямо в губы. Ему стало смешно.

— Миленький какой, — зашептала худенькая, — пойдем со мной, что я тебе покажу.

Отуманенный вином, музыкой, сном, Миша, потягиваясь, встал и пошел за девушкой.

В коридоре коптела лампа, половой спал на табуретке, низко свесив голову.

— Миленький, хорошенький, — сказала девушка и, обняв Мишу за шею, втолкнула в темную, освещенную красной лампадой, комнату. В темноте она засмеялась и быстро начала раздеваться, шепча:

— Они оглянуться не успеют. Мы их проведем, миленький. Уж очень ты понравился, пять рублей мне подаришь?

Миша стоял молча посреди темной комнаты.

— Да где же ты, — зашептала девушка и, целуя, повлекла к скрытой пологом кровати. Миша задел ногой за коврик, покачнулся и упал на кровать.

— Что с тобой, али пьян больно, — тормошила его девушка.

Из-за стены доносился голос Юнонова; Миша не шевелился, хотя слышал все.

— Батюшки, да что с ним, — испугалась вдруг девушка.

— Да ты жив ли, голубчик мой аленький? Вот у Палашки, в прошлом году, генерал так помер.

Она целовала, тормошила Мишу и, видя его неподвижным, вдруг закричала:

— Господи, Господи, что же теперь будет! — и бросилась из комнаты.

В комнату внесли свечу. Миша открыл глаза. Сонный половой, полураздетые девицы, Эдинька в цветных кальсонах окружили его.

— Оставьте его. Он нездоров просто, — сказал Юнонов, державший Мишину голову, и, нагнувшись, взглянув в глаза Миши, он ласково и нежно спросил:

— Что с вами, голубчик, милый мальчик? Вам нехорошо? Успокойтесь.

Миша хотел ответить, но только улыбнулся. Слабость охватила все тело, и он закрыл глаза.

Юнонов нежно гладил его и говорил что-то ласковое и успокоительное.

— Вот, доктор, мой племянник; вчера ночью или, вернее, сегодня утром его привезли в глубоком обмороке. С тех пор он не приходил в себя. Несколько раз, кажется, с ним случалась что-то в таком роде, но по халатности он не обращался к врачам. Вчера это случилось в каком-то темном трактире. Подробностей выяснить не удалось. Я очень прошу вас обратить на него внимание. Сейчас я очень спешу, может быть, вы позволите по телефону справиться у вас о результатах; часов в семь, если можно.

Миша слышал эти слова Николая Михайловича, но он не пошевелился и не открыл глаз.

— Прекрасно, прекрасно. Не беспокойтесь, уважаемые, — отвечал доктор слегка придушенным сладким голосом.

Миша слышал, как Кучеров вышел.

Доктор подошел к постели, несколько минут разглядывал Мишу, потом взял руку, пощупал пульс.

Миша открыл глаза. Перед ним стоял толстенький, низкого роста человек с розовой блестящей лысиной, окаймленной кустиками каких-то зеленоватых, видимо, крашеных и вылинявших волос, с небольшими, аккуратно расчесанными бачками, в черном сюртуке.

Доктор улыбнулся немного деланной и слащавой улыбкой и повторял:

— Вот мы как, молодой человек, и проснулись, теперь температурочку смерим, если позволите, постукаю я вас, а потом побеседуем и все, все уладим.

Он улыбался, кивал головой, строил какие-то гримасы, суетился, но глаза его, скучающие и колючие, смотрели испытывающе и сурово. Мише стало страшно этих глаз, он почувствовал себя беспомощным, маленьким перед этим человеком, ловко распоряжавшимся его телом, то щупая, то нажимая, то постукивая в разных местах, повторяя:

— Прекрасно, превосходно. Вот так, теперь посмотрим здесь.

Окончив осмотр, доктор пошел к Даше вымыть руки и, вернувшись, поправил рукава сюртука, присел на край Мишиной кровати и сказал:

— Ну-с, теперь побеседуем: доктору, как духовнику, надо все знать, необходимо. Хе, хе.

Но видя, что пациент его вряд ли способен сам рассказать все по порядку, он придал своему лицу серьезное и чуть-чуть печальное выражение, сложил белые, пухлые руки на животе и осторожно, но настойчиво стал выпытывать. Он спрашивал о занятиях больного, его знакомых, местах, где он чаще всего бывал, какие вина и кушанья предпочитал, о родных и, наконец, откашлявшись, спросил:

— А относительно женщин, которых вы знаете более интимно, вы не могли бы мне чего-нибудь сообщить?

Миша едва слышно ответил:

— Я не знаю женщин.

— Ага, я так и предполагал. Превосходно. Не будете ли добры, если вас это не затруднит, передать ваши переживания в общих чертах, в общих чертах.

Доктор поводил руками, как бы очень довольный этим открытием и голосом, все более ласковым и мягким, расспрашивал с изысканной вежливостью обо всем том страшном и мучительном, что преследовало Мишу эти дни и что от точных равнодушных вопросов становилось простым, не страшным, но каким-то грязным.

— Так-с, понимаю, с медицинской точки зрения понимаю, но… — доктор наставительно поднял пухлый палец, — но с житейской стороны не понимаю. Проще надо, молодой человек, на все смотреть. В культ, в таинство возвели новейшие проповедники то, об чем и разговаривать-то не стоит. Ну-с, сами себя и напугали. Читал я статью господина Акеева; там и о вас сказано: «гримасы пола», «больное время» и т. п.{49} И все это от избытка воображения. Проще, проще на все смотреть нужно.

Оставшись сам очень доволен этой тирадой, доктор переменил тон, дал расписание режима, которого он советовал держаться, прописал брома и мышьяку и уже встал уходить; прощаясь, сказал, улыбаясь:

— Ну, и решительней, решительней посоветовал бы я вам быть, молодой человек.

Миша почувствовал страшную усталость, тяжелая муть подступала к горлу, когда ему вспоминались подробности разговора с доктором; кружилась голова от слабости, он закрыл глаза и скоро уснул.

К обеду приехал Николай Михайлович.

Он вошел в Мишину комнату непривычно приветливый и ласковый; весело заговорил, заботливо расспросил о здоровье.

— Челепов сказал, ничего серьезного, — большая истощенность и малокровие. Советует уехать. Да, у Ивяковых мне сегодня рассказывали, что ты собираешься ехать в Италию, им С. сказывал. Вот и прекрасно, поезжай, отдохнешь и оправишься. Конечно, о твоей болезни уже ходят всяческие слухи. Если связаться с Юноновым, то сплетен не избежать, за ним следят в сотни глаз. Говорят, что тебя пырнули ножом в какой-то драке, что Юнонов хотел тебя отравить.