Петербургские апокрифы - Сергей Ауслендер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Челепов сказал, ничего серьезного, — большая истощенность и малокровие. Советует уехать. Да, у Ивяковых мне сегодня рассказывали, что ты собираешься ехать в Италию, им С. сказывал. Вот и прекрасно, поезжай, отдохнешь и оправишься. Конечно, о твоей болезни уже ходят всяческие слухи. Если связаться с Юноновым, то сплетен не избежать, за ним следят в сотни глаз. Говорят, что тебя пырнули ножом в какой-то драке, что Юнонов хотел тебя отравить.
— Какие глупости, — гневно воскликнул Миша. — Если бы не он…
— Если бы не он, ты бы даже не знал об этих притонах, — поморщившись, продолжал Николай Михайлович. — Впрочем, все к лучшему в связи с успехом твоих медальонов, — лишние разговоры только к славе. Татьяна Александровна очень меня расспрашивала о тебе. Она очень огорчена и собирается посетить тебя. Да, тебе письмо, — и он подал конверт, надписанный таким знакомым почерком.
Юлия Михайловна просто и сдержанно писала, что она ни на что не надеется, ни во что не верит, готова безропотно принять всякое его решение, но умоляет дать окончательный ответ. Молчание в течение трех дней будет считаться окончательным отказом.
Миша сунул письмо под подушку.
Даша принесла бульон и курицу; пока Миша ел, она стояла, подперев голову рукой, и сокрушенно смотрела на него.
— Бледненький какой вы стали, Михаил Давыдович; похудели-то как. А когда вас внесли дворник да швейцар — я так и обомлела, прямо как не живой были. Барин-то, что вас привезли, красивый такой, тоже бледный и чуть не плачут, руки дрожат. Николай Михайлович стали его спрашивать, а он ничего и рассказать не может.
После обеда пришел Николай Михайлович и предложил почитать вслух.
Придвинув к себе лампочку, он читал ровным звонким голосом переводный роман из «Вестника Европы».{50} Сладостно ныло тело, не хотелось сделать хотя бы легкое движение рукой, мысли путались; иногда в памяти возникало, что нужно же решить что-то, вспоминалась Италия, но было какое-то ко всему безразличие, ничто не пугало, не угнетало, охватывала ласкающая безвольность. Миша не дослышал конца романа с норвежского.
На другой день Миша чувствовал себя гораздо лучше, но Николай Михайлович, зайдя утром к нему, посоветовал лучше не вставать.
Мише и самому не хотелось подниматься, опять приниматься за какие-нибудь дела, говорить с кем-нибудь и думать. Так приятно было подчиняться ласкающей слабости, которая все еще охватывала все тело, неподвижно лежать на спине, бессильно опустив руки, рассматривать знакомый узор на стене, чувствовать себя маленьким и слабым.
Он думал в полудремоте о матери, сестрах, монастыре, отце Данииле, обо всем тихом, печальном, милом, отошедшем за эти дни смятения и напряжения и теперь опять желанном и манящем.
Миша не слышал, как к постели его подошла Даша; он очнулся от ее слов: «Вас пришла барышня навестить». Подняв глаза и увидев в дверях женскую фигуру, он встревоженно приподнялся, — невероятная, ужасная мысль, что это она — Агатова, мелькнула в его отуманенной голове. Он сделал порывистое движение, будто хотел бежать, и неясно пробормотал:
— Нет, нет.
Тата, стоявшая у дверей, с испугом и удивлением наблюдала непонятное ей волнение.
— Мне хотелось узнать, как вы себя чувствуете? — робко произнесла она.
Звук ее голоса вернул сознанье Мише; радость избавления от внезапно надвинувшегося кошмара охватила его; ему казалось, что это продолжение сонных мечтаний, что-то милое, домашнее, ласковое; он радостно улыбнулся девушке и протянул к ней руки, будто она принесла ему успокоение и освобождение.
Тата была в темной меховой шапочке, в простом черном платье с белыми манжетами и воротничком; сконфуженно улыбалась. Она была тиха, задумчива, будто слегка печальна.
— Я так была огорчена, что вы не приехали тогда к нам. Мне так совестно было, что я навязала вам мое поручение, которое, как теперь оказалось, вовсе не требовало такой спешности!
Она не спрашивала о Мишиной болезни, как бы боясь быть нескромной, но Мише вдруг захотелось самому рассказать ей все. Ему было легко и радостно с ней. Однако он ничего не сказал ей и только промолвил совсем просто, без вопроса с ее стороны.
— Мне было очень тяжело, очень трудно.
— Да, я чувствую это. У вас вид перенесшего ужасную, мучительную болезнь! Но вы поправитесь, — тихо сказала Тата.
— Да, я поправлюсь, хотя еще очень много трудного, — медленно произнес Миша.
Тата заговорила о его путешествии, о котором она знала от С.
— Он сказал, что это необходимо для вас, а кроме того, вам надо поправиться.
Какая-то тень мелькнула по ее лицу.
— Да, да, — поспешно ответил Миша, думая о чем-то другом.
Даша принесла Мише большой букет белых роз. В записке при букете стояло: «Милому другу привет и пожелание скорей поправиться: Преданный искренно Юнонов».
Миша ничего не сказал, прочитав письмо. Тата не спросила, от кого букет, и почему-то заторопилась прощаться.
В дверях она обернулась, но, помедлив, сказала только:
— Погода сегодня отличная, и уж весной пахнет.
Миша долго лежал по ее уходе неподвижно.
Даша поставила цветы в вазу на столик перед кроватью. Миша смотрел на цветы, потом выдернул одну руку и, отрывая лепестки, беззвучно шептал: «Да, нет, да, нет…»
Получив от последнего лепестка немой ответ «да», он улыбнулся, позвонил Даше, велел подать бумагу и перо, написал телеграмму: «Нездоров. Едем непременно. Пишу» — и, опустившись на подушки, ослабевший, отуманенный, с закрытыми глазами рвал нежные лепестки, рассыпавшиеся на одеяле, собирал их в кучки, перебирал и улыбался кому-то нежной, покорной улыбкой, улыбкой больного ребенка.
IIIНа столе в кабинете Александра Николаевича Ивякова была разложена большая карта, лежали красный Бедекер{51} и несколько книг по археологии античного искусства XVI века, которыми благословил Александр Николаевич Гавриилова в дальний путь.
Александр Николаевич расхаживал по кабинету, поглаживал бороду и то вспоминал эпизоды собственного дальнего путешествия, то с жаром начинал, становясь в позу, проповеднически говорить о каком-нибудь вновь открытом памятнике или картине, высказывал свои мысли об историческом и эстетическом значении их, горячился, как бы оспариваемый кем-нибудь, а потом переходил к практическим советам, где удобнее остановиться, с каким поездом откуда выезжать, причем Тата, справляясь в путеводителе, нередко вступала с ним в спор.
Миша задумчиво разглядывал карту, далекие города манили и страшили его. Он чувствовал себя еще несколько слабым после недавней болезни, и когда разглядывал этот бесконечный путь, моря, выкрашенные голубой краской, горы, реки, все это сказочно-невозможное, что он увидит, у него кружилась голова; как будто он заглядывал в глубокую пропасть.
— Из Флоренции вы непременно поезжайте в Сиену, — говорил Александр Николаевич, а Тата отыскивала Сиену в путеводителе и вычитывала все достопримечательности.
— Во Флоренции теперь уже весна, и розы цветут. Мне недавно писала Анюта Дегтярева, — будто про себя промолвила Тата, а Миша вспомнил, что это последний вечер проводит он в этих тихих комнатах со свечами на столе, с замерзшими окнами, в которые виднелись голые деревья Таврического парка, в последний раз видит эти милые, такие родные лица, улыбающееся, все в благодушных морщинках лицо Александра Николаевича и серьезное, будто отуманенное, личико Таты, и сжималось Мишино сердце тоскою разлуки, но таинственная Флоренция, вся в розах, влекла его воображение, он улыбался и чувствовал, что слезы туманят глаза.
Подали пить чай. В столовой уже сидело несколько приятелей Микиных, два офицера и очень бледный молодой человек.
Тата села разливать чай. Один из офицеров подошел к ней с улыбкой и стал говорить ей что-то.
Не слушая его, Тата позвала:
— Михаил Давыдович, сядьте сюда, отъезжающему почетное место, — она показала стул рядом с собой и улыбнулась, как показалось Мише, печально.
Офицер обиженно отошел.
Александр Николаевич опять заговорил об Италии:
— Это страна чудес, страна волшебных декораций. Есть вершины гор мистической красоты. Я не могу вспомнить без волнения. Италия — это ворота к красоте радостной и лучезарной, надо пройти в них, и душа, которая не затрепещет перед грозным торжественным именем «Roma» или сладчайшем, нежнейшем «Firenze»,{52} мертва для красоты. Вы счастливы, Гавриилов; какая радость, какое счастье, какой восторг ждут вас!
Постепенно завязался общий разговор об Италии и путешествиях.
Только Миша и Тата молчали. Они сидели рядом, иногда глаза их встречались, они обменивались робкими беглыми улыбками, но за весь чай не сказали ни слова.
— Что с тобой, Таточка? — участливо спросил Мика, подходя к ней со своим стаканом.