Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle - Макс Фриш

Кто благодаря своему положению встречается, подобно Полковнику, с самыми разными людьми и в достаточной степени разумен, чтобы извлекать из повседневных событий медленно накапливающийся, возносящийся над случайностью опыт, тот знает, что подходящие, толковые, даже очень ценные и просто блестящие люди встречаются во всех сословиях, но ему ведомо и то, что ни один из таких людей не в состоянии избавиться от своего происхождения — во всяком случае, на длительное время. Дискуссии на эту тему, как ни странно, затевает одна и та же порода людей, пытающихся обвинить в трусливых ухищрениях тех, кто вовсе не нуждается в сокрытии этого простого обстоятельства, потому что оно говорит в их пользу, и кто, вследствие этого, не стремится к объяснениям. Ничто не вызывает у них такой ярости, как это молчание, которое они клеймят, называя смехотворной гордыней и сословным высокомерием.

Человек, любящий, например, собак, заботящийся о них, не сможет обойтись без строгости в их содержании; он будет препятствовать смешению пород. Он ценит догов, борзых, даже пуделей — но не терпит ублюдков. Следовательно, надо видеть вещи такими, какие они есть, и высокомерие здесь ни при чем. С гордостью, правда, дело обстоит несколько иначе. Есть люди, которые всю жизнь бесятся по поводу чужой гордости. В сущности, это их дело. Однако существует все же врожденная потребность чистоты в отношении своей сущности, и потребность эта тем сильнее, чем сильнее, здоровее и чище сама эта сущность. Гордость — своего рода нравственное обоняние, мерилом ценностей она служить не может, зато вполне годится как подсказка, врожденное чутье, помогающее сделать выбор. Человек чувствует что-то чуждое. Человек страдает от чужого запаха. Это врожденный ограничитель, который в своих проявлениях иногда может действительно выглядеть смешным. У каждой породы свои обязанности. Беспородные ублюдки любой степени смешения зачастую оказываются, как известно, самыми богатыми, одаренными и интересными экземплярами, порой — подлинными вершинами человеческого рода. Другое дело, что ублюдок любого вида означает конец. Он безусловно имеет право на существование, он, быть может, решающим образом обогащает мир; однако, что касается нравственных обязательств, от которых никто не свободен, то, поскольку он понимает свое положение исключительного и единичного явления, у него отсутствует право на продолжение рода.

Полковник продолжал:

— Конечно, нелегко бывает слышать такие горькие истины, когда приходится говорить о лошадях и собаках, чтобы разобраться в устройстве человеческого рода. Они возмущают юное сердце, разумеется. Порядок и закономерность противоречат юной категоричности, им присуща суровость опыта, которым молодой человек обладать не может. Это не подчиняющийся нашей воле, почти ошеломляющий результат бесконечной цепи человеческих крушений, которые показывают, что отнюдь не излишество, не юношеское воодушевление возвышают нас над природными законами мира животных и растений. Нам знакома история юного Икара, повторяющаяся миллионы раз; все ослеплены тем же солнцем, все обречены на гибель в лучах того же испепеляющего солнца…

(J’adore ce qui me brûle.)

— С возрастом, — продолжал отец, — когда обретаешь лишь малую собственную часть опыта, той огромной массы опыта, результатом которой являются все разновидности порядка, суровость этого опыта не исчезает. Вовсе нет. Однако постепенно начинаешь видеть его величие. В этом нет никакого высокомерия, или, вернее, не в нем тут дело. Что обязательно, так это мужество, готовность отнестись к этому опыту со всей серьезностью. Надо помнить о долге сделать из своей жизни нечто большее — именно потому, что от рождения получаешь неоценимое преимущество перед другими. Многое понимается слишком поздно. Неожиданно результаты начинают приходить слишком медленно, а годы — лететь слишком быстро. Однажды оказываешься на вершине холма, с которого открывается вид на твою страну, так что не без радости можно созерцать достигнутое и удавшееся. Достижений и удач могло бы открыться твоему взору и больше, и для этого не требуется быть титаном духа или средоточием дарований; достаточно и тех способностей, которые у тебя есть. Теперь ты видишь жизненные цели очень ясно, но в то же время понимаешь, что времени на их достижение не хватит — слишком поздно отправился в путь. Слишком хорошо было в мягкой постели. Хотелось избежать многих трудностей, это вполне понятно, но при этом было потеряно время. Не славы и чести жалко, тяжко сознавать, что все бывшее в наших силах и не достигнутое — просто-напросто невыполненное обязательство. И ты не хочешь, чтобы то же самое повторилось с другими. Нет, дело не в том, что твоя жизнь заслуживает презрения. Кое-что из необходимого тобой сделано. Ты трудишься, пусть и не как видный полководец или политик, на благо отечества. Заботишься о своем скромном кусочке родной земли. У тебя есть жена, есть дети, которым предстоит продолжить твое дело.

Полковник замолчал — он потерял нить.

Никогда еще Гортензия не видела его таким — таким открытым и близким, своего собственного отца. Когда-то она любила его по-детски, восхищалась, видя как он взбирается на приставную лестницу в саду; потом она стала его бояться, не могла с ним согласиться, порой едва выносила. Сейчас он стал другим — хотя по-прежнему его острый глаз тут же подмечал трухлявые ограды и неаккуратные кормушки для диких животных. В ее глазах он был мужественным, но в то же время как бы лишенным пола, отцом и родителем, но со своей собственной судьбой, супругом ее матери, но неожиданно и совершенно иным человеком, в ком различия возраста и родственные связи уже не играли никакой роли, кем-то вроде сильного, очень сильного товарища.

Полковник продолжал говорить.

Если, бы для нее нашелся такой мужчина, подумала Гортензия, идя рядом с ним, — однако эта мысль тут же растворилась в облаке стыда.

— Мы не доги, не гончие и не пудели, конечно же, нет. Но мы можем многому научиться у природы, к которой мы тоже, как-никак, принадлежим. Возможно, это разрушает картины мечтателей, но не затрагивает гордости — гордости здравого человека, во всяком случае. Что возвышает нас над собаками и всеми животными повадками и привычками, так это, безусловно, дух, дарующий возможность увидеть эти закономерности, мужество, позволяющее принять всерьез этот опыт, и все то, что называется самообладанием, то есть способностью не кидаться по любому следу, обещающему удовольствие, а осознавать собственные обязательства в этом мире. Мы не имеем права забывать: когда мы рождаемся и ощущаем почву под ногами, почву во всех смыслах, за нашей спиной стоит целый ряд людей, каждый из которых в свое время отказывался от чего-либо. За нами стоят люди, в какой-то момент понявшие, что длительности единичной жизни просто-напросто недостаточно: ведь не может каждый рождающийся на свет самостоятельно пройти все развитие, благодаря которому возникает некое человеческое общество. Растение растрачивает миллионы семян, да и природа вообще согласна на гибель миллионов существ ради сохранения вида, но именно этого человек не желает. Никто не хочет быть одним из растраченных существ. Каждый из рожденных жаждет шанса, определенной вероятности успеха. Именно на это должен быть направлен труд поколений, в этом заключается идея дисциплины, или как это ни называть. Как любят говорить о человеке, противопоставляя его организующему порядку! При этом имеют в виду только себя самого, свою индивидуальность. Однако в действительности порядок и означает человека. Именно в порядке все дело, поскольку человек не заканчивается на нашей персоне, и самое ужасное, если человек не передает потомкам ценности, доставшиеся ему от рождения благодаря предыдущим поколениям. Беда в том, что эти ценности кажутся нам вещью совершенно естественной, само собой разумеющейся, более того — человек уже и не представляет, как выглядит жизнь без этих ценностей.

В конце концов они остановились у пруда, располагавшегося еще на землях поместья, отец и дочь. Прозванный Лягушачьим прудом, хотя уже много лет в нем никто не квакал (с тех пор, как деревенские мальчишки занялись продажей лягушачьих лапок), он был в тот зимний день почти свинцовым, и вода его слегка волновалась под ветром. Время от времени посвистывал тростник. Надо было пройти по узкой, неустойчивой доске, к тому же не очень надежной.

— Это было еще тогда, когда я жил в родительском доме, — начал рассказ отец. — У нас была гувернантка, а позднее она стала уже скорее нашей домашней учительницей; я вряд ли тебе о ней рассказывал. Мы ее очень любили. Она была немкой, насколько мне известно, родом из добропорядочной многодетной семьи…

Гортензия, сшибавшая верхушки тростника, перестала внимательно следовать за словами отца. С какого-то момента эти истории стали расти, как грибы, каждый раз речь в них шла о дочери, не желавшей слушать своих родителей, результат был один и тот же — различия в воспитании, кончилось все разводом, это было ужасно…