Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle - Макс Фриш

Наконец дверь отворилась.

— Райнхарт? — переспросил человек и ухмыльнулся.

Незнакомый человек. С кистью в руках, с волосатой грудью, видневшейся из-под полурастегнутой голубой рубашки, с трубкой во рту. Он закашлялся и выдохнул отвратительное облако перегара и табака. Райнхарт уже давно съехал оттуда.

Зима длилась долго.

Утром еще приходилось включать свет, на улице висела вуаль падающих хлопьев, снег на проводах; ровно в восемь они выходили из лифта, вешали пальто, доставали из сумок и карманов хрустящие пакеты с едой и садились за работу, к чертежным доскам или за пишущие машинки, покорно, добросовестно, словно лошадь молочника, которая пойдет своим привычным ежедневным маршрутом, даже если ей отрубили голову! Один из них каждый раз отрывает листок календаря. «Пятница! — восклицает он. — Через неделю зарплата». Вот она, жизнь большинства людей: жизнь рабов, радующихся, что прошел еще один месяц их существования. Можно было бы проявить жестокость и спросить их, зачем они живут. Они делают это от одного только страха смерти, другой причины нет. Лето с его дрожащей синевой, ветер на лугу, покрытом высокой травой, леса под шумящим дождем — все это они отдают, чтобы жить. И что же им остается? То, что может каждый: заложить свою свободу. Любое создание, если уж оно рождено, хочет жить. Именно поэтому сидят они за этими столами, сгибаясь над пишущими или счетными машинками, тогда как там, на свободе, проходит их собственная жизнь. Это огромная галера. Они видят, что всем приходится делать то же самое, почти всем; они переносят это почти без намека на отчаяние. Иное существование для них невозможно, так пусть это и будет их подлинным бытием. Ничего другого они и вообразить себе уже не могут (чтобы не сойти с ума).

Иногда, когда шефа нет, один из них оборачивается, как будто для того, чтобы поточить карандаш.

— Фройляйн Нелли, — спрашивает он, — как было вчера на балу?

Спрашивает и сдувает крошки с карандаша… Нелли, сидящая за тяжелой грудой своей пишущей машинки, была уже довольно старой девой. Сомнительные шутки, которые ей доставались, она пропускала мимо ушей с молчаливой девической гордостью до тех пор, пока ее время от времени не выводили из себя. Ее защитная реакция выдавала, насколько точно она все понимала, и сотрудников поражала тонкость слуха бедняжки. Каждый раз это были самые оживленные моменты дня. Как только из коридора доносились быстрые шаги шефа, его глухое покашливание, все поворачивали кресла. Словно ими управляет один рычажок. И вот уже были видны только белые спины, шелестела бумага, машинки стучали, словно аисты.

И только новичок, выделявшийся в первые недели тем, что работал не сидя, а стоя, и перед ним вечно была полная пепельница, иногда попадался на том, что, набивая трубку, смотрит в окно…

Было еще много вещей, к которым Райнхарт не мог привыкнуть.

Настоящего усердия в работе, страсти, которой художник поначалу предавался, мучимый дурной совестью, здесь вовсе не требовалось, этого даже не ожидали, такое поведение скорее считалось лицемерием и могло только повредить товарищеским отношениям с коллегами. Зато передышка, неизбежно следующая за таким усердием и выражающаяся в том, что человек потягивает руки, садится на подоконник или пьет кофе, рисует облако или даже выходит на четверть часа погулять, могла вообще кончиться увольнением! Даже в минуты явного спада работоспособности сотрудники упрямо торчали за столом; занимаясь тайком ногтями, женщины были постоянно настороже, готовые в любую минуту принять позу усердного труженика. Так что пустое времяпрепровождение здесь тоже бытовало, это ясно. То, что именно здесь, в этом царстве вычислений, пустопорожнее время оценивалось тоже как почасовое занятие, иногда приводило Райнхарта в замешательство, словно все это было не совсем настоящим, словно что-то было не в порядке. Он даже спрашивал себя, уж не держат ли его за дурака? Это было первое в его жизни настоящее место службы.

Однажды вечером, когда все, как обычно, возвращались с работы, Гортензия поджидала его в конце аллеи. Разумеется, девушка изо всех сил делала вид, будто это случайность, чистая случайность. В своей откровенной радости от того, что он увидел ее после почти годового перерыва, Райнхарт и не вдавался в обстоятельства. Едва заметив Гортензию, он тут же бросился через дорогу — вслед ему летели проклятия велосипедистов — и схватил ее за руку. Он тут же назвал ее Гортензией, чего не делал раньше. Почему она тогда так внезапно исчезла? «Как дела? — интересовался он. — Я вас недавно видел во сне».

Гортензия почувствовала некоторое разочарование. Похоже, что о несчастном случае он вообще ничего не знал. На Райнхарте было все то же пальто, как всегда, нараспашку, он вел себя так, словно вовсе ничего не произошло и эта встреча действительно была случайной, как случайным оказалось и то, что Гортензия в этот вечер никуда не спешила и могла поужинать с ним.

— К сожалению, мое жилище никуда не годится.

Они сидели в кафе, непринужденно скрестив ноги. Гортензия была настроена задавать вопросы. Его объяснение, почему он расстался со старой мастерской, последовало с некоторым промедлением и оказалось довольно уклончивым.

Оба отщипывали хлеб в ожидании супа. Гортензия посмотрела на него:

— А картины?

— А-а-а, — проговорил Райнхарт, продолжая жевать, — картины…

Он их сжег. Точнее сказать, снял их с подрамников и подрамники продал. Сжег он только картины. Вообще-то было это уже давно! Ему понадобились деньги, сказал он, посмеиваясь. Деньги, в конце концов, важная вещь, важнее, чем ему бы это хотелось, так что в нужде любое средство казалось ему позволительным, даже это вот крохоборство с подрамниками. Гортензия решила, что он или смеется над ней, или рехнулся. Рисунки он тоже сжег, разумеется, все, что были. Разве она сама не говорила как-то об этом? Огонь выбора не делает. Между прочим, всего этого оказалось больше, чем можно было предполагать. Поработать пришлось как следует. Четыре или пять рулонов отнес он под покровом сумерек в ближайший лес. Все или ничего — объяснить, почему так должно было произойти, он не мог. Ему представлялось, что один-единственный спасенный лист обратил бы утрату всего остального в бессмыслицу, в нелепую причуду, о которой потом можно было только пожалеть. Никаких раскаяний. Таков результат девяти лет, которые оказались ошибкой, — с этим покончено!

— А серьезно, — спросила Гортензия, — в чем было дело?

— Я еще никогда в жизни не работал по-настоящему. Я сделал больше многих, отбывающих свои восемь часов на службе и воображающих по этому поводу невесть что. Но я всегда делал только то, что мне нравилось, что меня привлекало. Вот в чем дело! Во всем, что происходило в моей жизни. Однажды пришло понимание: я наслаждался своей жизнью, но не жил.

Да, это ужасно…

— Когда-то надо взрослеть.

Когда Райнхарт был один, у него в голове прояснялось. Так кто же я такой? Мужчина тридцати лет, всего только зарабатывающий свой хлеб. Половина жизни, дружище, половина жизни! Когда же ты проснешься и встанешь? Когда, Господи, когда же наступит зрелость, какую он юношей с завистью предполагал в каждом взрослом? Когда же, наконец, она начнется, настоящая, осмысленная жизнь? Половина отведенного ему срока, которую он уже оставил за собой, куча сожженных картин, пепел которых развеян, — эта половина прошла, будто ее и не было. Сегодня он озирается и спрашивает себя: что есть у него, пусть даже из тех вещей, которые можно купить? Что отличает пережитое им от волны, пробегающей по поверхности воды, чтобы раствориться без следа, от этой переливающейся эфемерности, мгновенного проблеска? Так и я жил, скользя поверх мира, не оставляя следа действенного присутствия, без всякого творения, остающегося во времени, без корней в большой, реальной жизни, без продолжения в грядущем поколении! Однажды утром человек пробуждается в постели и хватается за голову: Боже, и это моя жизнь! В сущности, казалось Райнхарту, все было очень просто, хотя он и тщетно искал нужные слова, чтобы объяснить девушке, что им двигало. «Когда-то надо взрослеть!» — повторял он снова и снова. Однажды мы оказываемся перед выбором. Одно дело — печаль, юношеское упоение скорбью, у которого нет продолжения, грусть от каждой наступающей осени, тайная саднящая боль, ужас от каждого движения, каждого падающего листа, от любого созревания и увядания, от движения утекающей воды, от всякой бренности! Это одно. Есть и другое: идти напролом, принять великую смену смерти и становления, перешагнуть порог собственной юности раз и навсегда. Переливающиеся покровы печали падают; холодная, твердая ясность проникает во все, до самого дна. Не надо больше играть с ужасом, со страхом смерти. Над всем открывается совершенно иное пространство. Что толку от опьяняющего возбуждения? У него нет крыльев, оно не может доставить в прохладные покои Господа. Не важно, утопаешь ли в грезах или запинаешься, словно упрямый осел, и не можешь ни двинуться дальше, ни вымолвить хоть слово — все без толку. Нужно поступить на службу жизни и смерти; речь идет о жизни, которая выше нас, той жизни, что не скорбит по осени, внеличной жизни. Тогда и мужчина думает о ребенке, который будет жить после него, и хочет этого ребенка, без притворства. Да, над всем открывается совершенно иное пространство.