Слуги Государевы. Курьер из Стамбула - Алексей Шкваров

Подойдя к Очакову и с ходу отразив вылазку гарнизона, Миних приказал обстреливать крепость из орудий полевых. Осадных-то не было! К счастью, сильный ветер вызвал пожары значительные. На следующий день начался штурм, в котором удача сначала русским сопутствовала. Миних бросал все новые и новые полки в атаку. Шла жесточайшая сеча. Когда кончались патроны, дрались прикладами, лопатами, кирками, топорами и даже камнями. Миних, выхватив шпагу из ножен, лично повел в атаку батальон Измайловского полка. Отсутствие штурмовых лестниц и фашин не позволяло преодолеть рвы глубокие Очакова, и атака начала захлебываться. Турки кинулись преследовать отступавших русских, добили всех раненных, но были остановлены огнем нашей артиллерии. Миних был в отчаянии и, ломая руки, кричал:

— Все пропало! Все пропало!

И здесь произошло чудо. В крепости из-за пожаров сильных начали рваться пороховые погреба. Турок охватила паника, и часть гарнизона, ища спасения от взрывов, бросилась к морю. На них тут же налетели казаки. Часть загнали в море и утопили, а преследуя других, бросившихся обратно в крепость, на плечах ворвались в Очаков. Рассеявшись по улицам, они кололи и рубили всех попадавшихся под руку, усиливая общую панику.

Другая часть гарнизона во главе с сераскиром оставалась на крепостных стенах и вступила в переговоры с Минихом, прося перемирия на 24 часа. Однако узнав, что казаки уже ворвались в Очаков, сераскир отправляет второго парламентера с предложением о полной капитуляции.

Велика была радость всех, когда узнали о взятии Очакова, но еще радостнее было известие об обратном походе в Россию.

Путь на родину был гораздо тяжелее. Татары мстили за взятие Очакова и подожгли всю степь. Их мелкие и крупные разъезды постоянно нападали на обозы и случайно отделившиеся от основных сил армии отряды. Даже сам фельдмаршал Миних подвергся такому нападению. Лишь несколько эскадронов кирасир его личного конвоя, оставшихся с ним, отразили атаку степняков и рассеяли их по степи.

Второй месяц не было ни одного дождя. Все речки пересохли, даже Буг стал зеленеть. Между тем пожары усилились, и армия двигалась среди удушливого и едкого дыма.

Поручик Веселовский стойко перенес всю эту кампанию вместе со своим полком. Боевых потерь не было. Зато от болезней умерло 150 драгун, да лошадей снова потеряли более трех сотен. Его старый знакомый Манштейн, по слухам, участвовал в штурме Очакова, был снова ранен, повышен в звании и теперь состоит адъютантом при самом Минихе.

Вятский полк дошел до зимних квартир, назначенных ему в расположении Нежинского слободского полка, где приступил к пополнению людьми, конским составом и амуницией, а также к подготовке нового похода на следующий 1738 год.

Зима прошла относительно спокойно. Лишь выделялись разъезды на пограничные линии, да было приказано отряжать людей для прорубки льда на Днепре, дабы держать воду все время открытой в случае попытки татар переправиться на Левобережную Украину. Но всю зиму набегов степняков не было.

Полковник Тютчев находился неотлучно с драгунами, а вот Алешу Веселовского под свою ответственность отпустил на две недели съездить к своей семье, отвести гостинцев да дать возможность увидеться возлюбленным. Рисковал Тютчев, ох рисковал. Знал ведь печальный опыт своего предшественника. Да больно приглянулся ему будущий зять, что полковник махнул рукой, вызвал его к себе и объяснил:

— Поезжай! Всем в полку скажешь, что направлен мной в Орел за получением мундирных вещей. Так и в бумагах будет сказано. Туда и отправишься, но сначала заедешь к моим. Проведаешь всех, поклон от меня передашь. Скажешь, что так вот и так, жив здоров Иван Семенович, гостинцы шлет. Ну, а что сказать Машеньке, я думаю, сам знаешь. — Потом, подумав, добавил. — К матери отпустить тебя не могу. Далеко очень. Так что не обессудь.

— Да что вы, Иван Семенович! Благодарствую и на этом. А матушке я опять письмо написал, да денег выслал, что нам за поход снова выдали. Потом уж как-нибудь, после войны.

— Ну тогда с Богом, езжай!

Так Веселовский побывал снова в семье Тютчевых. Насладился обществом своей ненаглядной Машеньки. Как уж радостно его все встречали, как обнимали, как потчевали. Веселовский Даже не успевал отвечать на все вопросы. И глаза, глаза его обожаемой Машеньки — как восторженно они смотрели на него. Веселовский не мог отвести взора, рассеянно что-то отвечал, смущался, делая это иногда невпопад. Но все понимали. Потом они долго гуляли, взявшись за руки, по аллеям старинного парка, что окружал поместье, и говорили, говорили, говорили без умолку.

Потом Алеша долго лежал в мягкой домашней постели и никак не мог уснуть.

«Господи! Какое же счастье любить и быть любимым. Дом, семья, дети. Мир и благодать. Какой же ангел моя Машенька. И как далеко это все от войны».

Он долго ворочался, отвыкший от домашнего тепла, от перин и подушек. Что он испытывал за последние месяцы — ночевки на голой земле, без всякой подстилки и одеял, постоянные опасности, подстерегавшие на каждом шагу, дым пожарищ, бесконечные повозки с больными, трупы павших лошадей и волов, и степь, бескрайняя, как море. А здесь тишина, уют, забота. Сверчок, потрескивающий за печкой… и Машенька.

А на утро и брат Машенькин приехал. Вот уж радости-то было. Офицерам гвардии, в штурме Очакова участвовавшим, по ходатайству самого генерал-адъютанта и подполковника гвардии Карла Бирона, брата светлейшего герцога, до весны полагались отпуска. Так было сказано в именном указе Императрицы: «…понеже в Гвардии Нашей великая часть из Дворянства находится, которая… может быть пожелают на некоторое время в деревнях и домах своих побывать, ради лучшего их отдохновения и выгоды, на то позволяем: из всей оной Гвардии отпустить, которые то пожелают и сколько Вы заблагорассудите: однако с именным обязательством, чтобы они к 1 числу марта неотменно при команде стали и явились».

— А я, матушка, с самим фельдмаршалом, графом Минихом, в штурме участвовал. Он шпагу-то как выхватит и командует нашему майору Гампфу: «Давай, майор, поднимай своих измайловцев!», и нам прямо — «Братцы, не подводи, вперед, на стены!» Ну мы и пошли… Грохот страшный! Пушки, фузеи палят со всех сторон. Турки отчаянно сопротивляются, а мы штурмуем. Только силенок у нас не хватило, отступать было начали. И тут вдруг как громыхнет! Будто небеса разверзлись. Главный погреб пороховой у басурман взорвался. Они сразу «амана» запросили — пощады по-нашему, — взахлеб рассказывал Михаил.

Матушка с сестрами слушали его с неподдельным испугом и мелко-мелко крестились: — Господи, надо ж такое пережить! Как же ты-то там, Мишенька, в аду этаком? Ведь убить или поранить могли?