Григорьев пруд - Кирилл Усанин

Наготове оба паспорта, обе открытки. Замер в ожидании: как-то будет? Ведь не себя записывает, а своих родных, да еще иногородних.

— Скорее же! — раздраженным тоном проговорил уставший администратор.

Саша подал ему паспорт Леонида с открыткой, а паспорт Петра и его открытку протянул второму. Тот взял, собрался уже сделать запись в тетради, но первый сказал, кивнув на Сашу:

— От него?.. Верни, хватит ему.

— Но я, — Саша побледнел. — Я ведь стоял...

— Все стоят... На, бери.

— Следующий! — прокричал администратор и сунул в онемевшие пальцы Саши оба паспорта и одну открытку, а вторую положил в ящик.

Саша плохо помнил то, что было дальше, пришел в себя уже на улице. Как быть? Вернуться? Занять очередь? А зачем? Уже ясно, что запись скоро кончится.

В тот же вечер Саша написал домой три подробных письма: брату Леониду, зятю Петру и маме с просьбой, чтоб все она уладила, если возникнут какие-нибудь недоразумения. И случилось то, чего он опасался: Августа с Петром обиделись, долгое время не ходили к матери и к Леониду в гости. Мария написала об этом сухо и коротко, и Саша встревожился, и все это время он чувствовал себя как бы виноватым во всем случившемся. И как теперь успокоить сестру, как объяснить ей, чтоб она поняла?

Августа, выслушав его, сказала:

— А я так надеялась. Ну, думаю, хоть вздохну немного. Не придется сено на себе таскать, кирпичи возить на тележке. Подорвала я здоровье на этом проклятом доме, замоталась... Ну да ладно, чего уж. Подождем еще. Как там, обещают?

— Вроде через год, не раньше.

— Что ж, подождем. А на Петра не обращай внимания. Ты же знаешь, какой он. И не думай ни о чем, не расстраивайся. Переживем.

Саша видел, как трудно дались ей эти слова, но Августа сказала их и, внимательно посмотрев на брата, поцеловала.

— В гости не забудь забежать.

— Обязательно зайду.

— Ну, пойду за своим. Как бы опять чего не начудил. С него это станется.

Она быстро вышла, а Саша прилег на кровать и почувствовал себя уставшим и в то же время успокоенным.

2

Впервые Саша задержал свой долгий, пристальный взгляд на портрете отца перед самым отъездом в Москву, вскоре после того, как он вернулся из туристического похода.

Именно с этого дня, все чаще вспоминая отца, Саша укреплял себя в единственно твердом желании побывать еще раз у подножья горы Таганай, в заброшенном поселке, с тем, чтобы все-таки найти могилу отца.

В десять лет Саша знал о своем отце только то, что написал в своей первой коротенькой биографии:

«Отец — Василий Николаевич Заболотнев — работал в строительной конторе, воевал, умер в 1946 году».

А чуть позже он узнал еще и то, что могила находится у подножья самой высокой вершины Уральского хребта Таганай, в глухом таежном поселке.

Уже потом, повзрослев, он узнал от матери, как умер отец и как она его хоронила, но никогда не возникала мысль поехать туда и самому побывать на могиле.

Почему? Да, наверно, скорей всего потому, что ни разу в рассказах матери, скупых и как будто в чем-то притаенных, — или только так казалось ему, — не проскальзывало настойчиво-грустного вопроса: «Побывать бы там. А когда?» И от братьев и сестер не слышал Саша, чтоб кто-нибудь из них туда собирался. До причин не доискивался: не тот был возраст.

Даже в те дни, когда он твердо знал, что после окончания школы их класс, который станет уже бывшим десятым «б» по школьной традиции отправится в поход по родному краю и путь их пройдет как раз через вершину Таганай, Саша не испытывал того щемящего волнения, которое будет его беспокоить чуть позже при каждом воспоминании об отце.

Когда начался поход, то на Сашу, как на старшего помощника классного руководителя Сергея Михайловича, навалилось столько дел и забот, что думать о чем-то другом он просто не мог.

А тут еще ночные костры, веселые песни, бесконечные шутки и смех и вся неброская красота уральской земли, которая впервые широко и свободно открылась перед ним! Она была повсюду, на каждом шагу: и на едва приметных, в густых росах, лесных дорогах, и в чистых, полных звуках птиц, и в тонком журчании прозрачной родниковой воды по гладким и скользким камням, и в терпком, настоянном на хвое и прелой земле счастливом воздухе, и в плеске высокой озерной воды...

Часто бывало так, что вдруг на покатом холме, с которого далеко просматривалась ширь полей, усыпанных цветами, окольцованных стеною молодых сосен, Сергей Михайлович останавливался и тихо, протяжно, почти нараспев, повторял:

— Ах ты боже мой... Ах ты боже мой...

Саша останавливался рядом, смотрел из-под руки и с радостным изумлением видел, как легкий, освежающий ветерок проскальзывал по высоким травам и цветам и они приходили в едва заметное движение, как бы облегченно вздыхали; как в глубине синего, чуть выцветшего неба колебались вроде пушинок одуванчиков прозрачные облака, некоторые из них истаивали у него на глазах и неожиданно возникали в другом месте; как в свободном пространстве сосен тонким, режущим блеском сверкала река, но стоило чуть повернуться или сдвинуться в сторону, как этот блеск исчезал.

А сколько новых, никогда не виданных ранее живых существ удалось увидеть! И уже не казался этот окружающий мир таким пространственным и одиноким. Он был наполнен жизнью на каждом шагу, самой разнообразной и подчас удивительной до невозможности. Стоило только прилечь в траву, прислушаться, приглядеться, И все оживало, двигалось, пело!

Саша приметил, что стал он ходить осторожнее, мягче, что каждый звук стал улавливать отчетливее и что каждое, далее вскользь брошенное, слово Сергея Михайловича начинало его волновать.

В один из таких дней он услышал знакомое слово — Таганай. Услышал, и тут же вспомнил о могиле отца, и почувствовал, как защемило сердце, будто кто-то сжал его и, отпуская время от времени, напоминал о своем невидимом существовании.

Саше хотелось побыть одному, а дел всегда оказывалось много: нужно и палатки натянуть, и разжечь костер, и послать в деревню дежурных за хлебом, и в любую минуту он мог понадобиться классному руководителю. Саша выглядел растерянным, не сразу откликался, и Сергей Михайлович однажды спросил с тревогой, не заболел ли он. А когда они подошли к Таганаю, Саша не выдержал и рассказал Сергею Михайловичу о могиле отца. Они помолчали, а потом учитель, развернув карту, присел рядом с Сашей.

— Ну-ка, покажи, где это место.

— Речка должна протекать, — стал припоминать Саша, но он так волновался, что не мог найти на карте маленькую извилистую черточку.

— Может, эта? — сказал Сергей Михайлович и прочитал: — Большой Киалим.

— Да, да, — обрадовался Саша, — Большой Киалим! На этой речке и стоял тот поселок.

— А мы находимся здесь, — Сергей Михайлович поставил точку напротив слова «Таганай» и соединил ее с черточкой, которая означала речку Большой Киалим. — Примерно километров двадцать будет. Ну что ж, изменим немного маршрут.

— Спасибо, Сергей Михайлович.

— Ничего, ничего, — сказал старый учитель, обнимая Сашу, — завтра будем там. — И, помолчав, спросил: — А из братьев твоих там никто не был?

— Я не спрашивал, — покраснел Саша. — Но, наверно, никто. Иначе бы рассказали.

— И ни разу не собирались?

— Нет, не слышал... Вроде не заговаривал никто, хотя об отце часто все вспоминают. Видать, некогда было, вот и не собрались... Я и сам не собирался... Вот только сейчас...

И вдруг ему стало стыдно. Как же так произошло, что вот он только сейчас, на пороге самостоятельной жизни, впервые всерьез подумал об отце, а подумав, не смог сказать ничего конкретного, вразумительного? Отчего же не думал раньше? Отчего не стремился узнать? И конечно же Сергей Михайлович вежливо промолчал, но ведь сделал он это ради того, чтоб Саша сам осознал, как душа его была молчалива, глуха. И Саша еще ниже опустил голову.

— Да, понимаю, — вздохнул Сергей Михайлович. — Никогда не успеваешь сделать все. Ждешь чего-то, а время проходит, и уже многое остается в прошлом... И понимать это начинаешь не сразу... Это правильно, Саша, ты надумал. Вот и в газетах читаешь, и по радио слушаешь... Сколько еще по России неизвестных могил... И братских, и одиноких... И надо знать, надо увидеть, понять, для чего вся эта красота дается человеку... понять, стоя у могилы... Не зря же в народе есть такой обычай, скорее всего даже праздник — родительский день. В этот день все люди приходят на кладбище. Не просто к мертвым... Нет, их не бывает. Есть люди, живущие на земле, и есть люди, отдавшие свои жизни за этих живущих... Иначе бы и земли этой не было, и красоты... Ничего бы не было... Все это ясно, а вот это ясное для каждого человека являет собой предмет весьма загадочный. Все дело только в том, что к одним это приходит рано, к другим слишком поздно...

Сергей Михайлович обнял Сашу за плечи, улыбнулся.

— Ну вот, наговорил я тут, ты и загрустил... Ничего, Саша, ничего. Завтра же и побываем на могиле твоего отца. А сейчас иди и скажи всем, что выступаем...