Григорьев пруд - Кирилл Усанин

— Ну-ну, поосторожнее! За оскорбление личности...

— Пошел ты, контра! — перебил Потапова Андрей Чесноков.

И ничего не оставалось Потапову, как уйти из раскомандировки. И сейчас его тоже не было — даже порог не переступил, стоял в коридоре. Но никто на это не обратил внимания, — будто совсем наравне с Федором покинул бригаду.

В конце собрания, когда встал вопрос о машинисте комбайна, Леонтий сказал:

— Придется попросить Михайлова. Другого выхода пока я не вижу.

— Зачем просить?! — крикнул Сергей Наливайко. — Разрешите мне!

Все разом посмотрели на него. По своим обязанностям, которые тот выполнял на работе, он не должен даже голоса подавать. То, что он помогал время от времени Федору, никем всерьез не принималось. И вдруг встать за управление комбайном! И было бы еще ничего, если бы его кандидатуру предложил кто-нибудь другой, хотя бы, к примеру, звеньевой Михаил Ерыкалин, — так нет, сам себя назначил! Такой смелости от Наливайко никто не ожидал.

Все повернулись в сторону начальника участка. Что скажет Зацепин? Ждали терпеливо, но, наверно, впервые смешался Зацепин, не знал, что сказать.

— Я справлюсь, Павел Ксенофонтович.

Зацепин взглянул на стоявшего перед ним крепыша и наткнулся на его беззащитно-просящий взгляд.

— А чего там, пусть поработает! — выкрикнул Родион Устьянцев.

— Пущай! — поддержал брата Трофим.

— Верно! — воскликнул Андрей Чесноков и по привычке засуетился, попытался выбиться на середину.

Но Михаил придержал его:

— Не шибко толкайся, Андрюха, задавишь! Тебя и оттуда слышно.

— Зато не видно. — Андрей все же выбился на середину раскомандировки. — Я на виду хочу быть. Чтоб всем было видно: вот я, Андрюха Чесноков. И это я говорю.

— Ты покороче, — улыбнувшись, сказал Зацепин. — Время идет.

— Так я и говорю: пусть вкалывает.

Бригада уже собиралась выходить из раскомандировки, когда на пороге появился Жильцов. Все приостановились. Что скажет секретарь парторганизации шахты? Какие новости принес — худые или добрые? По виду Жильцова, по тому, как он крепко пожимал каждому руку, ребята поняли — секретарь собирается их порадовать,

— Бородкина оправдали. Не он бил нашего комсорга. Не виноват он... Кстати, комсорг чувствует себя уже лучше.

— А кто бил? — нетерпеливо спросил Андрей.

— Гусь какой-то и дружки его.

— А почему Бородкин молчал?

— Ушакова оберегал. Боялся, что Гусь ему отомстит.

— За что?

— Как это за что?! — возразил Михаил Ерыкалин. — Ясное дело: почву под ногами гусю лапчатому наш Леонтий выбил. Правильно я говорю, товарищ секретарь?

— Правильно. Гусь был уверен, что Бородкин не проговорится. А если выдаст, Ушакову несдобровать.

— Вон как! — воскликнул Леонтий. — Да я сам этого Гуся из-под земли достану и...

— Опоздал, Леонтий. — Жильцов улыбнулся. — Поймали и Гуся, и дружков его. Он ведь, подлец, и прятаться даже не думал. Так что скоро Бородкин вернется в бригаду... Но есть у меня и неприятное сообщение, — проговорил секретарь. — Медленно мы еще работаем! Очень медленно!

— Это мы, Алексей Иванович, знаем, — спокойно проговорил Зацепин.

Он оглядел еще возбужденные лица ребят, ставших за это короткое время дорогими и любимыми ему, и все так же спокойно повторил:

— Это мы знаем.

И каждому стало ясно, что будут еще впереди суровые дни, так ясно, как то, что все они только сегодня впервые остро почувствовали, как необходимы друг другу. Молча, не сговариваясь, они вышли из раскомандировки и направились к копру, туда, где ждала их работа...

К ОТЦУ В ТАГАНАЙ

1

Заболотнев Саша ступил на порог родного дома уже при лунном свете, при котором стойкий февральский снег, прихваченный морозцем, отливал мягкой синью. Поскрипел половицами и шагнул к двери, ведущей в дом. Заслышав голоса, прислушался и понял: никак застолье какое.

Еще по пути сюда с вокзала, трясясь в холодном автобусе, подумал Саша: «Застать бы всех вместе, каждого в отдельности разглядеть». Неужели угадал, сердцем почуял, что так оно и случится?

Волнуясь, дверь распахнул широко и свободно, не успел запотевшие стекла очков протереть, как кто-то припал к груди, чмокнул в щеки мягкими губами и, отступив, радостно крикнул:

— Саша приехал!

Признал по голосу старшую сестру Марию, отнял пальцы от стекол, увидел круглое лицо сестры, которое светилось такой веселой радостью, что быстро шагнул и, крепко обняв Марию, шепнул:

— Здравствуй, Мария.

Приутихли голоса в гостиной, на полуслове оборвалась песня, кто-то спросил:

— Чегой-то вы? Засобирались, что ли?

И вот уже вывалились в коридор шумно и тесно братья и сестры, невестки и зять Петро, высокий и видный. Все они, обступив Сашу, что-то разом говорили, целовали, хлопали по плечу.

Саша, растерянный и счастливый, послушно принимал поцелуи, согласно кивал головой. А потом они все незаметно расступились, и в конце коридора Саша увидел мать. Она стояла праздничная и до того непривычно нарядная, что Саша не сразу пришел в себя, а присматривался, как бы привыкал. Но стоило матери сделать шаг навстречу, тихо, почти шепотом, сказать: «Никак москвич пожаловал?» — и Саша, выронив из рук чемодан, который он почему-то все это время держал на весу, заспешил к матери.

Он положил руки на ее плечи, и она, вглядываясь в его лицо, трижды поцеловала.

— Господи, радость-то какая... — заулыбалась она и сообщила неловко, как бы оправдываясь: — А мы вот тут загуляли маленько.

Видя, что Саша стоит и не знает, что делать, ласково напомнила:

— Раздевайся, сынок, проходи.

Саша непослушными пальцами стал расстегивать пальто, но мать быстро и незаметно помогла ему. Мария подхватила одежду, а мать взяла Сашу за руку и повела в гостиную. За ними пошли и все остальные.

Сашу усадили за столом рядом с матерью. Старший брат Иван налил из бутылки в подставленный кем-то граненый стаканчик столичной водки, пошутил:

— Аппетита московского не перебьем. Эт точно.

— Да куда ты ему! — воспротивилась мать. — Он же не пьет.

— Ничего, выдюжит. Наш род, заболотневский.

— За мать можно. Мать того стоит, — поддержал Ивана Петро.

— Как-никак именинница, — улыбнулась Мария.

Саша взглянул на мать, смутился:

— А я вот без подарка.

Мать решительно замахала руками:

— Господи, какие еще подарки! Живой-здоровый — и ладно. Чего уж там.

— Нашел о чем говорить, — перебил Сашу сидящий напротив средний брат Леонид и подвинул стаканчик к Саше. — Держи-ка лучше.

— А ты чего, мама? — сказала Августа, заметив, что в рюмке, которую мать подняла, винцо держится только на донышке. — Давай подолью.

— Это можно, — радостно согласилась мать и ласковым взглядом окинула Сашу, как бы еще не веря, что вот он, младшенький ее, последыш, сидит рядом с ней.

Все утро она вспоминала о нем, говорила каждому, когда стали собираться: «Саша обещался — не сегодня, так завтра. Вот письмецо получила. «Как экзамены сдам, — пишет, — так и приеду», на каникулы, значит, ненадолго, но все же...» Про добрый сон рассказывала. Будто приснился ей старый дом, в котором жила она с детьми и мужем еще до войны, и палисадник, густой такой, заросший, весь в белом цвету, и сидит она будто под яблоней, вся чистая и свежая, и дети ходят рядом, а Сашу пестует она на руках и чувствует себя молодой, веселой, а вокруг бело-бело, и небо чистое, без единого пятнышка, и так ей легко, что дыхания своего не чувствует. Проснулась — глянь, солнце, такое яркое, совсем не зимнее, светит в окно. Тут она и вспомнила про свои именины, про то, что соберутся в доме все ее сыновья и дочери, и подумала о Саше, но не с грустью, а так, словно уже знала, что и он скоро должен приехать.

И вот он сидит рядом с ней, еще не привыкший к веселью, к тому, что все так неожиданно получилось: с холодной дороги да прямо за праздничный стол. Сколько раз Саша мечтал именно о таком вечере, почему-то ему всегда казалось, что так оно и должно случиться. Какое это все-таки счастье — в свой долгожданный приезд домой оказаться за общим столом!

— Кушай, сыночек, кушай. Небось с дороги-то проголодался, — пришептывала мать, все еще пристально всматриваясь в Сашино лицо.

И все остальные посматривали на Сашу и спрашивали его, и вопросы их были все больше такие, будто на самом деле не спрашивали, а только уточняли то, что сами знали не хуже Саши.

— Как там Москва? Шумит?

— С продуктами-то ничё?

— Промтовару-то много?

— А ну-ка, братишка, трахнем еще по маленькой, — подмигнул Саше Иван, и Саша подставил стаканчик, весело, уже чувствуя, как приятно хмелеет, проговорил:

— За мать нашу выпить хочу! За здоровье ее!

— Вот это верно, эт точно! — подхватил Иван, и все дружно подняли тост — и жена Ивана Валентина, И Леонид с Тамарой, и Августа с Петром, и Мария.

Шумно стало за столом, тесно. Задвигали стульями, друг с дружкой заговорили, а то и местами поменялись, чтоб голоса не надрывать, чтоб можно было обнять, почувствовать близкий взгляд.