Английский флаг - Имре Кертес

— «Ифигения в Тавриде», — улыбнулась она ему, наклоняясь, чтобы положить книгу в один из ящиков, откуда, видимо, перед этим взяла.

— Дешевая, болтливая романтика, замаскированная под классицизм, — презрительно махнул рукой посланец.

— Не знаю, — ответила жена. — Когда я была студенткой, мне эта вещь почему-то очень нравилась. А сегодня я даже плохо помню, о чем она.

— Это и к лучшему, — сказал посланец. — Обман и ложь, только в рифму…

— Мне она запомнилась по-другому, — возразила жена. — Там речь о любви… — Она наморщила лоб, напрягая память. — Кто-то там отказывается от девушки, которую любит, — медленно говорила она. — Ради благородных принципов…

— Ну еще бы! — отозвался муж. — Такие неотесанные мужланы в классицистических пьесах всегда уж до того благородны…

— Ага, я вспомнила! — Голос жены зазвучал живее. — Она была жрицей, а на самом деле — пленницей царя варваров на каком-то маленьком полуострове.

— Тавриде, — пробормотал посланец.

— Как она туда попала, не помнишь? — посмотрела на него жена.

— Очень просто: ее папаша, знаменитый военачальник, желая обеспечить победу для своего флота и благоприятные ветры, решил пожертвовать богине дочку, свою любимицу. Ну, а богиня вытащила девушку из весело пылавшего костра и перенесла ее прямо в Тавриду.

— Ужасная история, — сказала жена.

— Да уж, история невеселая, — согласился муж. — Однако в Тавриде ее ждал еще более горький удел: ей пришлось стать жрицей какого-то варварского божества и участвовать в жертвоприношениях: перерезать глотки воинам, взятым туземцами в плен.

— Да, да… Но я вспоминаю, со временем ей удалось-таки изменить этот жестокий обычай. Она убедила царя, что пленников стоит приносить в жертву символически, не убивая их на самом деле.

— Ну разумеется, — рассеянно кивнул посланец.

— Мне там особенно нравилась последняя часть, — продолжала жена. — То место, когда в Тавриду приплывает брат девушки, чтобы вызволить ее из плена и отвезти домой. На берег тайно высаживается отряд воинов, брат и сестра узнают друг друга… Если я правильно помню, девушка даже не хотела сразу бежать с ними: ей казалось недостойным вот так, потихоньку бросить царя…

— Это — мелочь, — пожал плечами муж. — Главное — в том, что царь узнал о вторжении, собрал отборных головорезов и напал на лагерь пришельцев. Они к тому же еще и обокрасть его собирались.

— Они это не считали кражей: просто хотели забрать свою реликвию, изображение богини, и отвезти ее в более подходящее место…

— В соответствии с местными правовыми нормами это все равно была кража, — непререкаемым тоном сказал посланец.

— Ну хорошо, — не стала спорить жена. — Значит, у царя были даже две причины для мести. А он вместо этого постепенно склоняется перед доводами жрицы, отказывается не только от мести, но и от своей любви. Он дает ей свободу, да еще и одаривает на прощанье. — Муж молчал, и она спросила: — Так это было?

— Во всяком случае, нас очень хотят уверить, что было так, — ответил он.

Толпа вокруг все густела; кого-то им приходилось обходить, другие обходили их. Потом дома вдруг раздвинулись, и посланец с женой вновь оказались на знакомой площади. Лавируя между несущимися куда-то людьми и машинами, они обнаружили, что находятся поблизости от той самой кондитерской, что еще утром привлекла их внимание; терраса возле кондитерской представлялась удобным убежищем. Один столик с двумя легкими плетеными креслами, в удобном углу, словно ложа, обращенная к тротуару и меланхолично плещущему фонтану в форме конуса, как раз был свободен; они заняли его.

— А как было на самом деле? — спросила жена.

— Совсем по-другому, — мрачно ответил муж, закуривая сигарету, затем заказав напитки со льдом у подошедшей к ним девушки-официантки в белой наколке.

— Ну, а все-таки? — не сдавалась жена.

— Как?.. — Посланец на какое-то время как будто заколебался. — Ладно, если это тебя так интересует… Словом, головорезы окружили воинов, набросились на них, обезоружили и связали. После этого, на глазах у воинов, по очереди насиловали жрицу. Потом, на глазах у жрицы, по очереди зарубили связанных воинов. Затем обратили взгляд на царя: тот подождал, пока на лице у жрицы появится безразличие — безразличие унижения, степень которого уже невозможно усугубить, — и милостиво махнул рукой. И тогда головорезы избавили жрицу от дальнейших страданий: прикончили ее… Да, чуть не забыл: вечером они всей компанией пошли в театр, смотреть, как царь варваров вершит милосердный суд, и весело ржали, зажав рот кулаком и присев между рядами.

Они помолчали.

— Ты несправедлив, — спустя какое-то время сказала жена; голос ее был тих и казался усталым.

— Да, наверное, — ответил муж, опустив глаза, словно ему было стыдно. — Я не могу быть справедливым, — добавил он, уже несколько рассеянно.

Внимание его в этот момент — собственно говоря, уже добрых несколько минут — было сосредоточено на другом. Взгляд его был направлен на улицу; сначала он обшарил тротуар, потом — всю большую площадь с четырехрядной проезжей частью, барьерами, закрывающими проход, полосами кругового объезда, островками автобусных остановок: что, собственно, здесь, у него на глазах, происходит? Пока что он тщетно искал ответ на этот вопрос: в эти минуты — суматошные, раздираемые грохотом, машинным гулом, лязгом, слепящими вспышками — можно было лишь сделать вывод о наличии несомненного, но пока что неопределенного, смутного предчувствия какого-то приближающегося события и о собственном, все возрастающем волнении. Что именно ожидается, что должно произойти, чему он станет очевидцем, а может, даже участником — он не знал. И потому молча сидел на месте, руки его покоились на столике, меж пальцев дымилась, слегка дрожа, сигарета; напряжение возрастало, тревога, только что едва осознаваемая, накалялась, жгла грудь, перерастая в страх, от которого сдавливало дыхание: все органы чувств находились в готовности, собирая впечатления, улавливая сигналы, хотя толковать эти сигналы посланец едва ли был способен. Что можно тут сделать? Он огляделся — и невольно должен был убедиться, что все вокруг сплачивается против него, должен был обнаружить неумолимо точное, целенаправленное переплетение множества обстоятельств. Предотвратить что-либо, остановить все ощутимее назревающий и, очевидно, грозящий катастрофой процесс — или хотя бы с ясным сознанием наблюдать и систематизировать его симптомы — было сейчас невозможно.

Как раз перед их ложей — словно перед островком, который в бурлящей сумятице царящего вокруг хаоса казался пока довольно устойчивым, — находилась остановка городского автобуса; машины прибывали на нее почти непрерывно и тут же, рыча, уносились дальше. В распахивающиеся их двери торопливо вываливались слипшиеся людские сгустки, на их место всасывались новые — все это напоминало обмен веществ у каких-то огромных животных. Высадившиеся пассажиры, ненадолго столкнувшись с теми, кто устремлялся внутрь, растекались затем по площади, подпитывая вспучившийся и без того неудержимый поток уличного движения. Люди и транспортные средства лились непрерывно; устье каждой из улиц, выходящих на площадь, было словно бездонный мешок, неисчерпаемое содержимое которого тугими волнами гнал и гнал наружу штормовой ветер; да, этих людей словно кто-то сгонял на площадь, посланец будто слышал внутренним слухом отрывистые слова команд и резкие щелчки бича; казалось, еще немного, и здесь соберется население со всего города — а может, со всех четырех сторон света?

Посланцу вдруг бросился в глаза какой-то молодой человек; опираясь бедром на ограду террасы, он стоял неподалеку — неподвижная точка в бурлящем море движения. На серьезном его лице — молодцеватые, шутовские усики; блестящие волосы локонами ниспадают на плечи; одухотворенная шелковистая бородка делает его похожим на святого, курточка с меховой опушкой — на завзятого модника. Он как раз поднял руку, чтобы что-то поправить, одернуть на этой куртке. Пожалуй, именно это движение и привлекло к нему взгляд посланца; это движение — и тонкая, не знающая покоя, нервная рука, которая на какой-то момент, с подогнутым средним пальцем, рассеянно замерла на груди. Странное чувство охватило посланца — некая неуверенность относительно того, где и когда он находится, некое ощущение déjà vu[6]: это движение, это лицо, этого молодого человека он уже видел где-то, если и не в реальной жизни, то, может быть, в фильме, на фотографии, на картине. И — непонятно, благодаря каким ассоциациям, — посланцу вспомнились его собственные слова, которые, едва час тому назад, он увидел словно напечатанными на белом листе бумаги; а слова эти заставили его вспомнить имя — имя художника, который когда-то, давным-давно, в глубине ушедшего времени, странствовал в этих краях и в серии гравюр засвидетельствовал все то, что видел…