Английский флаг - Имре Кертес

Тридцать четыре минуты он шагал вдоль тракта, так и не сделав ни одного — если не считать этих нескольких, вне всяких сомнений, полезных наблюдений — существенного вывода. Смутно брезжущее сквозь адские дымы, туманное, красное солнце прошло уже точку зенита, жара становилась невыносимой; посланцу то и дело приходилось вытирать платком вспотевшее лицо; иногда его сотрясали приступы кашля. Мимо с воем, словно гиены, проносились, оскалившись, грузовики — приземистые, зловонные от своего сочащегося груза, в пятнах и потеках грузовики, хищники завода, с плотоядным урчанием тащившие, туда и оттуда, свою добычу. Да, его тут будто и нет: они бесстыдно, непринужденно делают свое дело.

Еще немного, и он подойдет к концу этого участка пути: уже видно, как стена, повернув под прямым углом, уходит в другом направлении: что можно ждать от оставшихся нескольких метров? И посланец — волей-неволей — признал, что и тут потерпел поражение; что толку от всех, будь они достоверны на сто процентов, объективных свидетельств: с этими фактами ему, увы, нечего делать. Но почему, почему? — ломал он голову. Сейчас, когда все, что должно быть собрано, уже собрано; сейчас, когда место преступления позволяет раскрыть полную картину самого преступления; сейчас, когда все детали абсолютно совпадают и согласуются друг с другом, — что мешает ему безоглядно в них погрузиться? Как это получилось, что вчера, когда он ничего не нашел, когда, разбираясь с ложными местами преступления, в состоянии был противопоставить им лишь отсутствие их подлинных форм, их подлинной сути, — тогда он, можно сказать, достиг большего, чем сегодня, когда все оказалось на месте?! Вчерашнее поражение было его победой; что же, нынешняя победа в таком случае окажется поражением? Он еще раз окинул взглядом этот предметный мир; и еще раз случилось то, что, перед кратким его триумфом, случилось вчера, в городе: он вынужден был ощутить, как взгляд его, попадая на эти предметы, растворяется в пустоте, сходит на нет, ломается, как сила его исчезает на их поверхности; собственно говоря — вынужден был он признать, — ему действительно нечего с ними делать. Он пойдет дальше, своей дорогой, а они останутся здесь; останутся навсегда, замкнутые сами в себе, не нуждающиеся в искуплении; здесь останутся их формы, их материал и их запах; они останутся, так и не дав показаний и не обещая их дать; предметы эти ни в чем никогда не признаются, ни в чем не помогут ему разобраться.

Вот как обстоит дело; но разве это какая-то новая правда? Разве это не было очевидно и без того; разве не знал он этого совершенно точно, как любой человек, в определенном возрасте и с определенным опытом за плечами, знает — до скуки, до зевоты — все общие истины? Разве не принимал он это в расчет, когда решился на эту поездку? И не за тем ли приехал сюда, чтобы сразиться с этой плоской, жалкой, ненужной истиной и, если удастся, одолеть ее?.. А если не за этим, то — за чем? Всего лишь за тем, чтобы убедиться в собственном существовании?

Посланец стоял у дороги, словно громом пораженный: истина эта здесь, на обочине тракта, вдруг попалась ему на глаза, словно опавший плод — путнику; и, словно сок, забродивший под загнивающей кожицей, ударил ему в голову, — он ощутил легкое головокружение. Значит, вот чего он искал?! Значит, он хотел получить лишь точное и недвусмысленное подтверждение своего зыбкого, вызывающего сомнение бытия? Да — и факт этот с такой же скупой, голой четкостью встал сейчас перед ним, как эта бескрайняя местность и этот бесконечный тракт, залитый безжалостным светом солнца; да, он хотел именно этого: блеснуть своим присутствием, возвестить свое превосходство, отпраздновать ритуальное пиршество своего бытия, насладиться своим триумфом перед лицом этих немых и бессильных вещей; и детская обида его навеяна только тем, что приглашение к торжеству осталось никем не услышанным. Эти предметы вокруг — молчат, словно замкнутые в себе чужаки, они цельны и самодостаточны, они не кинутся подтверждать его существование. Пускай он найдет подтверждение это в какой-нибудь посторонней случайности — или ищет в самом себе; пускай примет его как есть — или отвергнет; этому краю, не ведающему сантиментов, и всем этим, упрямо иным, вещам на его заботы сейчас — как, впрочем, и всегда — глубоко наплевать. Тщетно он ждет ответа от них: они не отвергают его, но и не принимают; они просто — другие. В одно с ними он никогда не сольется, не обнаружит в них ничего, кроме этой несовместимости: по его мерке они — чужие, а если он станет мерить себя по ним, то он — лишний.

Он нерешительно двинулся дальше; спешить было некуда: может ли он еще ссылаться на свою миссию, действительны ли еще его полномочия?.. Там, где стена заканчивалась углом и завод обращался боком уже не к тракту, а к открытым полям, под оградой тянулась желтая полоса, что-то вроде широкой тропы; да, это была песчаная дорога. Она была узковата; ей следовало бы быть шире, гораздо шире; и все-таки это она, никаких сомнений, решил путешественник. По песчаной дороге к нему приближался парень на велосипеде; в знак приветствия он коснулся пальцем козырька своей кепки.

— … день! — произнес он с туповатым любопытством на лице: видимо, увидел в нем чужака.

— Добрый, — ответил путешественник; а разве не был он в самом деле здесь чужаком?

Путешественник нерешительно посмотрел на песчаный проселок, потом перевел взгляд на тракт; там, немного подальше — если идти вперед, оставив завод за спиной, — слева от дороги, среди поля, должен быть четырехугольный участок голой земли. Путешественника забрало любопытство; по времени он может это себе позволить; и, прошагав еще четверть часа, он подошел к четырехугольному участку земли, окруженному дощатым забором.

Широкие ворота были распахнуты настежь; что это: хозяйственный двор какой-нибудь сельской усадьбы? На глинистой почве — следы копыт, затвердевшие колеи от тележных и машинных колес; в стороне, смотри-ка, сарай; а в задней части участка, где — открывая свободный вид на поля — вместо забора границу обозначают лишь обрубки бревен да жерди — загон для скота; то у одной, то у другой из привязанных здесь коров вырывается время от времени жалобное мычание, словно траурный трубный зов, такой уместный на этой бескрайней равнине.

Откуда-то появился человек: чего это он, что ему нужно? Он средних лет, по виду крестьянин; не будь у него на загривке и на бедрах столько лишней плоти, он бы выглядел молодцеватым; редеющие, белесые волосы еще помнят, пожалуй, время, когда они были золотистыми своевольными кудрями, а в мутных глазах еще жив проблеск сине-стального быстрого взгляда. А вон приближается еще один, с землистым лицом, с вилами в руке.

— Ищешь кого-нибудь, барин? — спросил первый крестьянин.

— Помочь чем, мил человек? — присоединился к нему второй, с вилами.

— Не всегда здесь коров держали, — сказал путешественник; или это был скорее вопрос? Крестьяне, во всяком случае, стали еще угрюмее.

— Откуда мне знать, кого здесь держали, — сказал первый. — Может, ты знаешь? Так скажи барину, — повернулся он к товарищу с вилами.

— Я?! — возмутился тот. — Мне-то откуда знать, коли ты не знаешь?!

— Нас сюда наняли, мы здесь и служим, — объяснил первый.

— Что нам велят, то мы и стережем, — пожал плечами второй.

— Платят нам мало, вот мы и делаем, что велят, — снова подал голос первый.

— Мы работаем честно! — добавил второй, тот, что с вилами. И шагнул вперед; его товарищ, плечом к плечу, встал рядом с ним.

— Тебе, барин, — сказал первый, — чего тут надобно-то?

В самом деле: что ему тут надобно? Стояла тишина; три пары глаз молча следили друг за другом. Путешественник огляделся: двор был пуст, кроме этих двоих, никого; еще заподозрят его в чем-нибудь нехорошем. Кто знает, что с ним тут может случиться: могут прогнать пинками, а могут и задержать; свяжут, бросят к скотине, полицию вызовут. Прикрутят к столбу и забудут; и он останется здесь, ноги его врастут в глинистую, смешанную с навозом почву, пустят корни; корни будут уходить все глубже и глубже, в глубине наткнутся на кости — и по-братски обовьются вокруг них; на лицо его ляжет спокойствие окаменелости, и позвонки его, отвердев, превратившись в ископаемое, вечно будут стоять здесь, среди этих комьев, похожих на бесформенные останки, на фоне синеющей горной гряды, угадываемой на горизонте, словно недвижная и вечно недостижимая надежда.

Путешественник зябко повел плечами.

— Да нет, ничего, — улыбнулся он; рука его, пошарив в кармане, нащупала сигареты, и он протянул крестьянам коробку с открытой крышкой. Первый неуверенно посмотрел на коробку.

— Американские! — медленно распустилась в улыбку жесткая складка его губ. Но недоверчивая позиция второго, того, что с вилами, казалась более обоснованной, и от внимания путешественника не ускользнуло, как второй слегка ткнул локтем первого.