Английский флаг - Имре Кертес

Он подал жене руку, помогая ей выйти из автобуса; они снова были на той же площади: на мягком от зноя асфальте бурлила дневная жизнь. Они решили пойти пообедать; оба были голодны. Коротко посовещавшись, в каком направлении двинуться, они вспомнили совет Германна, и выяснилось, что оба поняли его слова по-разному; после чего они отдались на волю случая, бредя мимо маленьких особняков, дремлющих площадей, скверов с аккуратно подстриженными кустами и хмельными от солнца ивами, сворачивая в открывающиеся то там, то сям переулочки и проходы, словно были уверены в том, что желание в конце концов само приведет их к цели.

Ошибиться тут было никак нельзя: этот гордый фронтон, эта старомодная вращающаяся дверь, этот швейцар в наполовину серьезной, наполовину шутовской ливрее с позументами и эполетами — все это не могло обмануть. Поклон швейцара был приветствием, обращенным к сообщникам, его гостеприимный жест — королевское приглашение в волшебную страну; они пересекли тонущий в сумраке вестибюль; упругий, словно газон, ковер ласкал им ноги; вокруг — лаково поблескивающие низкие столики, магия мягкой обивки, словно безмолвная песня сирен, что манит того, кто способен умереть со счастливой улыбкой на губах, сев на мель в этих роскошных загадочных бухтах. В дверях ресторана их встретил метрдотель; официант во фраке проводил их через зал и — о, эта неожиданная зеленовато-прозрачная полутьма морских глубин! — привел в зимний сад с пальмами. Выбор меню превратился в беседу посвященных, в скрупулезное взаимное прощупывание, в обряд сдержанно завуалированных вопросов и обладающих волшебной силой, снимающих все сомнения ответов, обряд, который перешел в бесконечно тактичное, быстрое и бесшумное обслуживание. Этот мир — мир граненого хрусталя, столового серебра, благородного фарфора — затянул посланца; негромкий многоязычный говор, тонкие улыбки убаюкали его тревогу; легкий перезвон приборов, изысканные ароматы блюд, изменчиво извивающийся, подобно ленивым морским тварям, сигаретный дым окружил и оплел его; искристые, пенящиеся напитки, чуть влажные, словно с поволокой внезапной растроганности, яркие цветные бутылки погрузили его в тихое царство волшебных чар; неторопливый процесс насыщения, когда ничто не мешает подолгу наслаждаться вкусами и запахами, умиротворил усталое тело — посланец сидел и, растворившись в толще зеленоватого сумрака, грезил наяву о чем-то неуловимо прекрасном, словно нанюхавшись лотоса. Где она, его работа, его миссия? Существует ли она вообще?

Расслабленно откинувшись на спинки стульев, довершив обеденное священнодействие ароматными сигаретами, двое изгоев торжествующего настоящего неторопливо обсуждали возможности дальнейшего времяпрепровождения. Жена предложила прогуляться по городу; она напомнила мужу его вчерашние слова, справедливо надеясь, что он сдержит свое обещание насчет экскурсии; поставив его перед соблазном, виртуозно упрятанным в требование, которое прозвучало так удивительно вовремя, перед соблазном подытожить этот расколотый на фрагменты, полный острых переживаний и неудач день, уравновесив его, словно десертом после обеда, доброй порцией прекрасного, — в этот момент сытого довольства, когда всякая мысль о моральном долге выглядела по меньшей мере занудством, жена даже не оставила посланцу шансов найти какой-нибудь контраргумент.

Они попросили счет; грубая операция оплаты была максимально смягчена интимностью процесса — с тактично отведенными в сторону взглядами и снисходительно-понимающими улыбками. Затем они вновь окунулись в мягкий комфорт вестибюля: пока жена, захватив косметичку, удалилась, чтобы привести себя в порядок, посланец стоял, задумчиво поглядывая на вместительные и такие манящие кресла.

Что мешает ему, подчиняясь велению тела, броситься в одно из этих кресел и, сладко зевнув, утонуть в нем? Гневный стыд, прожигающий даже тягучую лень послеобеденной сытости? Или, может быть, та женская фигура в темном одеянии, что, возникнув неизвестно откуда, бесшумно скользит по мягкому ковру и останавливается прямо перед ним, устремив на него загадочно горящий взгляд из-под темной вуали?

Как она оказалась здесь? Опередила их? Или, может быть, шла следом? Тогда почему она молчит?

— Мадам? — произнес он наконец, мимолетно удивившись, как ему пришло в голову это полувопросительное, помогающее сохранить дистанцию, старомодное обращение.

— Месье? — прозвучал, подхватив его стиль, глубокий женский голос, и траурная вуаль колыхнулась, словно от сдавленной усмешки.

— Могу я вам чем-нибудь помочь? — спросил посланец.

— Никто не может мне помочь, — ответила женщина. — Я видела вас там, наверху, — добавила она спустя несколько секунд.

— Наверху? — неуверенно отозвался посланец.

— Вы прогнали смотрительницу. И говорили о своей миссии. Что вы успели сделать? — Ее требовательная интонация заставила посланца вздрогнуть.

— С какой стати я должен давать вам отчет? — спросил он резче, чем намеревался.

— А с какой стати вам это скрывать?! — не менее резко ответила женщина.

— Мадам, я не знаю, кто вы такая, — смущенно произнес посланец.

— Я теперь и сама этого не знаю, — прозвучал ее голос. Лицо под траурной вуалью повернулось немного в сторону. — Мой отец, — произнесла она медленно, делая паузу после каждого слова. — Мой брат. Мой жених.

— Весьма сожалею, — сказал уполномоченный, — но я ничего не могу для вас сделать.

Траурная вуаль вновь обратилась к нему.

— Отец, брат, жених, — повторила женщина, словно не слыша его.

— Я сделал все, что было в моих силах, — продолжал уполномоченный. — Вам не в чем меня обвинить.

— Вы меня не так поняли, — ответила женщина. — В чем мне вас винить? Нет обвинения, которого вы не сумели бы опровергнуть: ведь вы здесь.

— Я здесь случайно, — ответил он, отводя взгляд.

— Случайностей не бывает, — глухо прозвучал дрожащий голос из-под вуали. — Бывает только несправедливость.

Возникла пауза; на это ему нечего было ответить. Как он мог доказать обратное? И найдется ли достойный доверия свидетель, который мог бы доказать это?

— Я здесь затем, чтобы попытаться компенсировать эту несправедливость, — все же произнес он, тихо, почти оправдываясь.

— Компенсировать?.. Как? Чем?

И посланец вдруг нашел нужные слова — словно увидев их перед собой, напечатанными, черным по белому, на листе бумаги.

— Тем, что соберу доказательства всего, что видел. — Затем, с некоторой жалобной интонацией, словно лишь размышляя вслух, добавил: — Я не думал, что здесь мне так затруднят работу.

— Может быть, вы ее сами себе затрудняете: тем, что слишком уж облегчаете себе жизнь, — прозвучал жесткий ответ.

— Что вы имеете в виду? — спросил посланец.

— Что здесь делает ваша жена?

Хотя у посланца было такое ощущение, что он ждал этого вопроса, его вдруг охватила слабость, он ощутил себя беззащитным.

— Молчите? Это говорит в вашу пользу, — менее резко сказала она. Руки ее поднялись к вуали и легким движением откинули ее: посланец увидел ее лицо — даже не то чтобы лицо, скорее желтую, высохшую, окаменевшую маску. И эта маска, жизнь которой сообщал лишь отсвет некоего яростного внутреннего огня, с молчаливой и ненасытной требовательностью была обращена сейчас к нему; требовательность эта поглощала все прочее, словно изваяние неумолимости.

Посланец в ужасе отвел взгляд.

— Нет, — сказал он. — Я все сделал. Все. Вы не можете требовать от меня чего-то, что превосходит мои способности. Чего вы еще хотите? У моих возможностей тоже есть границы… у моих сил есть предел… У меня тоже ведь есть права! — почти выкрикнул он.

— Ну так пусть они у вас и останутся! — услышал он глубокий органный голос; и, пока он собрался с духом и бросился было за ней — чтобы удержать? чтобы добиться прощения? — он уже обнаружил перед собой лишь улыбку вернувшейся жены.

— Что случилось? — спросила она.

— Ничего, — ответил посланец. — Вот только, — добавил он быстро, — придется немного изменить наши планы. — И он увидел, как гаснет живое сияние ее лица и увядает улыбка.

ЧАС ПИК

Они более не смотрели, куда идут. Народу вокруг становилось все больше; им приходилось едва ли не проталкиваться сквозь толпу; какая-то особенно шумная и напористая группа разделила их, и, когда посланец выбрался из толкучки, жены нигде не было видно. Наконец он обнаружил ее: отстав от него на несколько шагов, она задержалась у книжной лавки, среди книг, выставленных на вращающихся стеллажах, в ящиках и даже просто на тротуаре; в руках у нее был какой-то старый, потрепанный томик.

— «Ифигения в Тавриде», — улыбнулась она ему, наклоняясь, чтобы положить книгу в один из ящиков, откуда, видимо, перед этим взяла.