Английский флаг - Имре Кертес

Он двинулся назад, вверх по склону, к тому месту, откуда начал свой путь. Что ж, выходит, ему остается лишь смириться со своим поражением? Удовлетвориться той враждебной реальностью, которую составляют тут и ящерицы, и бабочки, и сама местность со всем, что на ней находится, и солнце, и небо, и его собственные ощущения, и его тело, которое уж никак не подвергнешь сомнению? Разве отяжелевшие, свинцовые ноги, уставшие от яркого солнца глаза, вхолостую работающий мозг — это иллюзия? Да и сам он, уже склоняющийся к тому, чтобы поддаться, уступить соблазну, — разве он теперь не враг самому себе?! Уполномоченный огляделся: с чем бы ему еще попытать счастья? Поодаль, ближе к гребню, зеленый склон испещрен был двигающимися куда-то вереницами темных фигур. Что это? Туристы? Видно, у них закончился очередной номер программы и сейчас должен начаться следующий? В отдалении посланец увидел какое-то одинокое, в виде павильона сооружение; шествие направлялось в ту сторону; словно послушное стадо, туристы двигались туда, куда их гнали; беззаботный их галдеж уже всполошил спящий ландшафт.

Посланец ускорил шаги; смешаться с толпой было делом пустячным. Он оказался в помещении, в чем-то вроде выставочного зала; что это? Он словно попал в какой-то аквариум: вокруг — сдохшие чудища, чучела драконов, древние окаменелости; в зале еще стоит запах свежей краски, все освещено ярким, веселым светом, все огорожено шнурами, убрано за стеклянные стенки; в этой спокойной, внушающей чувство надежности обстановке упорядоченности, с научной обстоятельностью обработанных и систематизированных препаратов и тактичной абстрактности — странные, если не постыдные экспонаты; склад аксессуаров для фильма ужасов, ярмарка образцов грязных, кошмарных снов, коллекция мертвых орудий давно прошедших эпох, подпольная лавка курьезов… Он смотрел — и не мог ничего узнать. Что может рассказать, доказать ему или кому угодно другому этот чулан для хранения хлама, ловко, очень ловко замаскированный под обычный пыльный музей? Собранные тут вещи могло бы пробудить к жизни только использование их, испытанием их эффективности мог бы стать только опыт; здесь же нет иной правды, кроме этой толпы и духоты в зале; да и толпа — достаточно ли она скучена, а зал — достаточно ли душен? Как, в сущности, комфортно чувствует себя здесь, среди кондиционеров, брезгливая эта масса: на лицах туристов — умеренное любопытство, слегка возбужденное предвкушением заранее известных, заранее просчитанных переживаний, на которые они пошли кто по легкомыслию, кто от скуки; теперь они кивают, разглядывая витрины, кое-что им нравится, кое-что вызывает брезгливое осуждение, и тогда они отворачиваются или быстро проходят дальше.

Здесь ему нечего делать! Прочь отсюда, прочь, к солнечному сиянию и зеленому склону, которые, по крайней мере, молчат, замкнувшись в своем отрицании того, чего отрицать невозможно… Посланцу пришлось проталкиваться через очередную толпу, ожидающую своей очереди перед входом; он ощущал тепло их тел, обонял ароматы табака и духов, слышал их болтовню, сливающуюся в раздражающий гул. Работая локтями, он наконец вырвался на свободу; шум их сопровождал его до самого гребня.

Было еще рано; направляясь сюда, посланец считал, что трех часов ему, скорее всего, не хватит, потом с сожалением понял, что вынужден ограничиться полутора часами, а в конце концов даже этого оказалось много, — жены еще не было видно нигде. Он решил чуть-чуть прогуляться — и пошел куда глаза глядят; безымянные, хранящие свои тайны тропинки вели его куда-то, молчаливые, равнодушные, как тягловая скотина, которая терпеливо влачит на себе груз, не обременяя себя памятью о его весе… Но что за новый соблазн привлек его взгляд в плавной складке холмистой местности, в кольце припаркованных автомобилей? Это была новая постройка: по всей видимости, чье-то воображение недавно вписало ее в пространство, да и с возведением не тянули; неужели это ресторан? Почему бы и нет; посланец даже не удивился. По крайней мере, откровенно, и это уже подкупает; во всяком случае, хорошо, что объект не пытается скрыть своего предназначения. Он неторопливо направился к ресторану; вывеска обещала первоклассное пиво, прохладительные напитки со льдом, холодные и горячие закуски — полезное заведение, вне всяких сомнений; потребности, которые оно призвано удовлетворять, столь же неумолимы, как невинность ребенка.

Он вошел и, остановившись возле дверей — как клиент, выбирающий место, — оглядел помещение. Зал был набит битком, все столики заняты, официанты бегом сновали туда-сюда, прокладывая себе дорогу с тяжелыми подносами и пенящимися напитками. Сощуренный взгляд его вдруг остановился на одном столике. Это была шумная мужская компания; перед ними — тарелки с остатками блюд, батарея полных и уже опустошенных пивных кружек. Это не туристы, сразу видно; или если туристы, то не простые. Они чувствовали себя по-свойски, словно сознавая свое право собственности на все, что их здесь окружает; и при всем том была в их лицах некая напряженность, даже, может быть, отчужденность; конечно же он их узнал, еще бы ему не узнать их! Да, это они, незнакомые знакомцы, которых что-то вынудило вернуться сюда; вот так всех нас тянет вновь и вновь увидеть терзающие нас сны, — может быть, в тайной надежде, что когда-нибудь мы разгадаем их недоступный пониманию смысл… Так что ж, их поездка была успешной — или они потерпели крах; что они празднуют: победу или поражение? Было бы интересно спросить их об этом… Глаза его перебегали с одного лица на другое; и, должно быть, они не могли не почувствовать на себе этот пристальный, жадный взгляд: во всяком случае, словно по велению инстинкта, вздрогнувшего и насторожившегося даже под завесой хмельного веселья, они вдруг замолчали и, прежде чем опять повернуться друг к другу, внимательно посмотрели на нового гостя; и посланец вдруг ощутил, что его просто сотрясает нестерпимое желание сесть среди них, за их столик и — открыться им.

Полно; чего он этим достигнет? Выдать себя, довершить свой провал? Попробовать разделить с ними то, чего разделить нельзя; уверить себя в том, что он не один? Нет, такие решения судьба бережет для счастливчиков. Он пока проиграл, но игра не закончена; его миссия все еще связывает его; да, подумал он с горечью, поражение еще не исчерпано до конца.

Ничем не выдав того, что происходило в его душе, он повернулся и вышел. И сразу направился к автобусной остановке, где его, вероятно, уже ждала жена.

ЗИМНИЙ САД.

ЖЕНЩИНА В ЧЕРНОМ

Он успел вовремя: они с женой только-только поприветствовали друг друга, а на повороте шоссе уже показался автобус; вопрос, готовый сорваться с губ жены, так и не прозвучал. К счастью, хриплый рев двигателя — водитель, видимо, использовал его на спуске для торможения — заглушал все другие звуки, так что для разговора не представилось возможности и в пути; да и что он мог сообщить ей? Рассказать о своей миссии он не имеет права: он не выдержит, если ее взгляд, обращенный на него, перестанет быть таким серьезным, если он ощутит, что она, пусть только в мыслях, не согласна с ним! Он даже не может спросить, что означает этот букетик полевых цветов у нее на коленях: может быть, она собирается отвезти их домой, сохранить как реликвию молчаливого их союзничества? Не может спросить и где она была, пока он осматривал место преступления, и в чем ее успели здесь убедить, в какие ловушки заманивали, жертвой каких иллюзий она успела стать. Презрительно-гордый ответ на вызывающую насмешку, с какой взирают на нас голые факты, способен дать только мятеж жалости и сочувствия; так что тайну свою он должен хранить в душе, ответственность свою — эту грызущую пустоту — должен нести в одиночку.

Почему же сейчас, наблюдая, как жена с безмолвной покорностью подыгрывает ему, не препятствуя его метаниям, он вместо благодарности ощущает скорее позыв к придирчивому недовольству?.. Дурацкий вопрос, который сейчас только отвлек бы его от работы.

Он подал жене руку, помогая ей выйти из автобуса; они снова были на той же площади: на мягком от зноя асфальте бурлила дневная жизнь. Они решили пойти пообедать; оба были голодны. Коротко посовещавшись, в каком направлении двинуться, они вспомнили совет Германна, и выяснилось, что оба поняли его слова по-разному; после чего они отдались на волю случая, бредя мимо маленьких особняков, дремлющих площадей, скверов с аккуратно подстриженными кустами и хмельными от солнца ивами, сворачивая в открывающиеся то там, то сям переулочки и проходы, словно были уверены в том, что желание в конце концов само приведет их к цели.

Ошибиться тут было никак нельзя: этот гордый фронтон, эта старомодная вращающаяся дверь, этот швейцар в наполовину серьезной, наполовину шутовской ливрее с позументами и эполетами — все это не могло обмануть. Поклон швейцара был приветствием, обращенным к сообщникам, его гостеприимный жест — королевское приглашение в волшебную страну; они пересекли тонущий в сумраке вестибюль; упругий, словно газон, ковер ласкал им ноги; вокруг — лаково поблескивающие низкие столики, магия мягкой обивки, словно безмолвная песня сирен, что манит того, кто способен умереть со счастливой улыбкой на губах, сев на мель в этих роскошных загадочных бухтах. В дверях ресторана их встретил метрдотель; официант во фраке проводил их через зал и — о, эта неожиданная зеленовато-прозрачная полутьма морских глубин! — привел в зимний сад с пальмами. Выбор меню превратился в беседу посвященных, в скрупулезное взаимное прощупывание, в обряд сдержанно завуалированных вопросов и обладающих волшебной силой, снимающих все сомнения ответов, обряд, который перешел в бесконечно тактичное, быстрое и бесшумное обслуживание. Этот мир — мир граненого хрусталя, столового серебра, благородного фарфора — затянул посланца; негромкий многоязычный говор, тонкие улыбки убаюкали его тревогу; легкий перезвон приборов, изысканные ароматы блюд, изменчиво извивающийся, подобно ленивым морским тварям, сигаретный дым окружил и оплел его; искристые, пенящиеся напитки, чуть влажные, словно с поволокой внезапной растроганности, яркие цветные бутылки погрузили его в тихое царство волшебных чар; неторопливый процесс насыщения, когда ничто не мешает подолгу наслаждаться вкусами и запахами, умиротворил усталое тело — посланец сидел и, растворившись в толще зеленоватого сумрака, грезил наяву о чем-то неуловимо прекрасном, словно нанюхавшись лотоса. Где она, его работа, его миссия? Существует ли она вообще?