Английский флаг - Имре Кертес

К счастью, шофер — который выполнял и обязанности кондуктора, продавая билеты, — заверил их, что до отправления остается всего-навсего десять минут; быстрый подсчет показал, что едва ли они окажутся на месте раньше полудня, а в половине пятого их уже будет ждать здесь, на площади, Германн, и ведь нужно еще считаться с женой: может ли посланец отказать ей в обеде, в отдыхе где-нибудь под тенистыми кронами, в приятном времяпрепровождении? В общем, на осмотр места остается часа три, не больше, озабоченно покачал головой посланец. Он посмотрел на жену: она молча сидела рядом, лишь на лице у нее написано было, как ей не по себе в этой обстановке и как она старается не быть ему в тягость, — может ли он допустить, чтобы долгое ожидание и раздражение, связанное со всеми этими мелкими досадными обстоятельствами, настроили его против нее? Разумнее было присмотреться к попутчикам: почти все это были крестьяне и крестьянки, редко кто среди них выделялся чуть более городской внешностью — наверное, это были местные ремесленники. Бросалось в глаза множество полнокровных, красных лиц с сеткой лиловых жилок, темные платки на плечах, жирные затылки, непомерно большие конечности и тяжелые, носимые как посторонний груз, животы и груди. Люди громогласно переговаривались, выходили из автобуса, карабкались по крутым ступенькам назад, поднимали в багажные сетки узлы и снимали их, перекликались с сидящими на дальних сиденьях знакомыми, те так же громко кричали что-то в ответ — слепые орудия какого-то хитроумного замысла, они добросовестно играли свои роли, послушно соответствуя связанному с ними расчету. Женщина сельского вида в чепце везла в корзине молодых уток; одна из них нашла возле кромки платка, которым завязана была сверху корзина, доступ к живительному воздуху — и то и дело высовывала в щель желтый крякающий клюв, хватая им пустоту; хозяйка, ни на минуту не прерывая оживленный обмен мнениями с соседями, большим пальцем небрежно вдавливала шумно протестующую утиную голову под платок; сцена повторялась многократно — утки и люди старательно перекрикивали и перекрикивали друг друга, — пока наконец утиная шея не была безжалостно свернута набок, а узел платка над ней не затянут натуго. Жена посланца — она наблюдала за событиями с ошеломленным лицом — несколько раз поворачивалась к мужу, собираясь что-то сказать, но по какой-то причине удерживалась от реплик; однако экзекуция, проведенная с таким вопиющим безразличием, заставила ее выразить свое возмущение вслух; муж ответил, что не видел ничего, что расходилось бы с общепринятой практикой.

— Да неужели можно так поступать? — с горечью вырвалось у женщины. — Мы же все-таки люди!

— Мы — люди. Но уток едим, — со странной улыбкой ответил посланец, и жена замолчала.

Они едва заметили, как автобус тронулся и выехал на шоссе; посланец не ждал от дороги ничего существенного, заботясь скорее о том, чтобы держать свое внимание в состоянии постоянной готовности, оберегая его от сбивающих с толку посторонних впечатлений, которые угрожали ему как внутри салона, так и извне, из-за трясущихся стен. Жена, сидя рядом с ним, безмолвно — словно дав себе некий тайный обет — терпела все неудобства, хотя накапливающееся напряжение время от времени отражалось в ее глазах или в каком-нибудь нервном жесте; порой ей все же не удавалось проглотить вырывающееся наружу замечание, касающееся какого-нибудь чувства, мысли или наблюдения, и она, сначала вполголоса, осторожно, потом, забывшись, все оживленнее высказывала их, ожидая ответа, и муж в конце концов обнаружил, что у них идет нормальный дорожный разговор. Он с досадой отвернулся к окну; если так пойдет дальше, тихая подрывная деятельность жены сведет на нет даже тот слабенький результат, которого он было добился в городе; ее присутствие ставило ограничения любой работе, все загоняя в рамки непозволительной в такой ситуации сдержанности, — вот она, цена его ошибки, плод легкомыслия, плод, за сладость которого ему уже приходится горько расплачиваться.

— Скоро нам сходить? — спросила жена.

— Я скажу, — ответил он. Во всяком случае, это будет, видимо, там, где кончается пологий подъем; более точных сведений они ни у кого не пытались узнать: унизительную эту помощь — хотя жена и говорила о ней как о чем-то таком, что само собой разумеется, — посланец в самом начале пути с раздражением отверг, словно ему предлагали воспользоваться костылем, и в дальнейшем жена целиком положилась на его память.

Пока что, однако, хрипя и хватая ртом воздух, они двигались вверх по склону; поверхность эта, разодранная болью, изрытая, исколотая оружием, поверхность, которая должна была бы ожесточенно, словно приступ лихорадки, трясти едущих по ней, швыряя их оземь то носом, то задом, валя набок, потом пинками заставляя вновь подниматься, — поверхность эта теперь была туго и без морщин натянута на ровную плоскость шоссе, став аккуратной, надежной транспортной артерией, проложенной в ничем не примечательной гористой местности; правда, ровная котловина внизу, нельзя отрицать, представляла собой трогательное зрелище, но, вообще, пейзаж был самым заурядным и с таким же успехом мог бы находиться где угодно; во всяком случае, посланец созерцал его с холодным равнодушием, почти с презрением.

В монотонно-натужном реве автобуса вдруг наметились изменения: выбравшись на ровное место, он со скрежетом сменил передачу и стал замедлять ход; судя по всему, они приближались к остановке.

Посланец поднялся с сиденья.

— Выходим, — сказал он жене.

Никто не вышел следом за ними; на этой заброшенной остановке ни у кого больше не нашлось дела, и, когда автобус двинулся дальше, они остались на вымершем плоскогорье одни — обстоятельство, впрочем, отрадное, для работы оно только на пользу.

Но где они находятся сейчас? Шоссе описывало здесь размашистый вираж и, метров через сто, опять уходило вниз, под уклон; при всем том возвышенность эта, место, где они стояли, беззащитные в убийственном сиянии полуденного солнца, все еще не было самой высокой точкой нагорья. Вокруг — лишенный растительности, усыпанный белым гравием, усиливающим солнечный свет до нестерпимой для глаз, ослепительной мощи, голый пустырь, и ничего больше; от длинного, приземистого барака, который, по расчетам посланца, должен был находиться левей и выше и в центральной части которого, перпендикулярно к основному строению, должен был вздыматься высокий навес, а главное, на мачте рядом с которым в такое время, в летний полдень, должен был вяло колыхаться флаг — на настоящий момент все равно какой, — словом, от этого барака не осталось и следа. Неужто обман? Или посланец сам где-то ошибся?.. Жена неподвижно, терпеливо стояла рядом, молча глядя на него; а он в это мгновение, которое, очевидно, должно было стать самым первым мгновением, предназначенным для долгожданного действия, стоял, парализованный беспомощностью, и тревожно озирался вокруг.

— Случилось что-нибудь? — несмело спросила жена; значит, крах уже отразился у него на лице; но может ли он признать это, может ли снова выглядеть слабым перед ней, перед женщиной?

— Я заблудился. Не знаю, куда идти, — ответил он.

— Давай спросим у кого-нибудь, — тихо сказала жена без всяких признаков удивления, улыбкой своей внося в это нелепое предложение магию простых вещей; и в душе посланца вдруг, словно жгучий стыд, разлилась горячая радость, что он не одинок, что у беспомощности его нашелся понимающий, доброжелательный свидетель.

— У кого? — вздохнул он.

— Да у кого угодно. Вон у него, например… — И она показала на приближавшегося к ним человека.

Правда, человек этот, по всей очевидности, направлялся не к ним и, не останови они его, скорее всего, прошел бы мимо, в сторону автобусной остановки.

Но Боже мой, что это был за человек! Посланец смотрел на него со все большим изумлением. Он был в походном костюме туриста, весь, с головы до ног, в крупную клетку; в эту жару на нем были спортивная куртка и брюки гольф, башмаки, шерстяные носки, а на голове красовалась кепка с козырьком, сшитая из того же клетчатого материала. Шагал он, словно на ходулях с осторожной уверенностью пробираясь по какой-то, хорошо известной ему трясине; на длинном носу сидели очки в золотой оправе; дружелюбная улыбка открывала зубной протез из чистого золота.

Как он оказался здесь, в этой безлюдной местности, причем именно в тот момент, когда в нем возникла необходимость? Кто он: паломник — или местный житель; реальность — или плод фантазии?.. Посланец терялся в догадках.

Во всяком случае, человек этот был тут, и он говорил: сомневаться в его реальности было невозможно. Как же, как же, он с удовольствием им поможет, блеснули его глаза; он вытянул длинную руку с большой костлявой кистью, но вытянул ее в направлении, прямо противоположном тому, которое имел в виду посланец. Стало быть, вы интересуетесь местной достопримечательностью? Ступайте в ту сторону, только поторопитесь, программа вот-вот начнется: там и кино, и музей, исторические руины и современные произведения, живым — зрелище, мертвым — упокоение; программа — разнообразна и поучительна, к тому же выверена по минутам, соответствие расписанию гарантировано, для каждого пункта — свой специалист, лектор или гид.