Английский флаг - Имре Кертес

Посланец закурил дорогую, с горьковатым ароматом сигарету (трубка была бы здесь неуместна, да он и не взял ее с собой) и удобно откинулся на сиденье, сосредоточив внимание на проносящемся мимо пейзаже. Ага, они ведь, кажется, едут по той знаменитой дороге, вдоль которой растут старые сливовые деревья; по дороге, которая прославилась и в литературе? Если и так, к делу это не относится; столько раз проклинаемый, преданный анафеме поэт, срывавший с этих деревьев свежие, сочные сливы — как он упоминает об этом в своем труде, посвященном романтической школе, — уже более столетия как мертв. Но это лишь упрочивает старинную славу сливовой аллеи, которая с тех пор так и стоит в исконном, нетронутом виде. Ландшафт за деревьями очень разумно организован, созерцателю трудно устоять, не поддаться чувству умиротворенности, когда он смотрит на проплывающие мимо нежно-зеленые делянки с овощами и желтеющие хлебные нивы. Вот уютный маленький ресторанчик, возле него, в тенечке, два крестьянина в сапогах и темно-синих передниках пьют что-то — судя по форме кружек, пиво; дальше вдруг встает у дороги лес с развесистыми кронами, поросшими мхом стволами. Земля под деревьями покрыта прошлогодней опавшей листвой, влажным, гниющим гумусом; в глубине леса — мягко струящиеся световые колонны, а там, где лучи солнца еще не успели рассеять утреннюю дымку, колышутся волшебные тени, плывут шлейфы парящих фей, мелькают причудливые фигуры. Машин на шоссе немного; часто приходится обгонять крестьян на велосипедах; у большинства женщин — заплетенные в тугие косички и кольцом укрепленные на затылке бесцветные волосы; когда мимо проезжает машина, они старательно прижимают широкие юбки к коленям. Да, ничего, что заслуживало бы внимания: старинный тракт, который, кстати сказать, и с культурной точки зрения выполняет свое, несомненно, почетное предназначение, в первую очередь является объектом сугубо практическим и живет безобидной, повседневной жизнью, — безупречно сделано, нельзя не признать, просто безупречно, кивнул своим мыслям посланец.

С обочины шоссе метнулась навстречу им табличка с крупно написанным названием города. Германн сбавил ход; на лице его, вновь оживившемся, о недавнем инциденте напоминала лишь тень некоего далекого напряжения.

— Город, — произнес он, и на сей раз бесполезно было гадать, что стоит за его улыбкой.

Неужто же это был он, тот самый город? Они миновали дома, группы домов; потом пошли нормальные городские улицы. Взгляд уполномоченного пытливо всматривался во все, что попадало в поле его зрения: в мостовую, тротуары, здания, в идущих мимо людей; да, тут тоже организованность, тоже продуманный до мелочей порядок, тоже безупречно налаженный материальный быт. Все как на шоссе, по которому они только что ехали, — трудно, очень трудно будет собрать здесь какие-то доказательства. Никого здесь не упрекнешь в попытке сокрытия памяти о содеянном; несомненно, с городом они обошлись достойно, ничего, в сущности, не сдвинули с места; все вокруг: и неожиданные углы, и узкие переулки, и удивительные проходные дворики, и вымощенные булыжником площади, большие и крохотные, но обязательно со статуей, или фонтаном, или одновременно тем и другим, искусно объединенным фантазией художника в изящный шедевр, и парадные подъезды с пандусом и колоннами, и античные треугольные фронтоны, и балконы, и выходящие на улицу галереи, и балюстрады — все это выглядит вечным, неподвластным времени, все восславляет нетленность Духа и Красоты, — да, тут все безупречно, как оптический обман, как мираж: нигде — ни зазора, ни небрежной стыковки, нигде — ни малейшего повода для критики, для недовольства; все — на виду, все — лицом к наблюдателю, и тем не менее не позволяет подступиться к себе, сопротивляясь любому проникновению к своей сути; все — здесь, что должно быть здесь, и все однако фальшиво, все — не такое, каким бы должно быть.

До него не сразу дошел вопрос Германна; тот, должно быть, говорил уже не одну минуту: он хотел знать, доволен ли посланец тем, что увидел.

— Ничего, сойдет, — ответил он. Германн не должен ничего замечать; настороженный профиль его уже готов дать пристанище самому бесстыдному торжеству; в этот момент посланец вдруг понял — и какую боль доставило ему это понимание! — почему Германн согласился приехать с ним в этот город и почему не намерен ехать дальше.

— Кое-что, конечно, здесь изменилось, — улыбнулся Германн.

— Вижу, — ответил посланец, сумев справиться если не с чувствами, то, во всяком случае, с голосом. Если Германн хотел стать очевидцем его провала, то место он, вне всяких сомнений, выбрал великолепно: здесь он держит посланца в руках, здесь он диктует ему условия… Германн вел машину на максимальной скорости, какую позволяло уличное движение, не оставляя глазу, ищущему хоть какие-то следы, ни времени, ни зацепки. Ужасная, глупая ситуация… но посланец ничего не мог предпринять, если не хотел выдать себя и тем самым непоправимо подчинить себя чужой воле; к счастью, на одном перекрестке светофор показывал красный; посланец наклонился к ветровому стеклу: что-то в этом перекрестке показалось ему подозрительным. Но красный свет быстро сменился зеленым, машина рванулась с места, посланца бросило назад, потом вперед, так что лоб его едва не ударился о стекло.

— Осторожней! — испуганно вскрикнул Германн.

— Все в порядке, — успокоил его посланец, хотя чувствовал, что внутри у него все дрожит… Ладно, город — это не так важно, конечный результат расследования определится в другом месте; но соображение это годилось разве что лишь как аргумент, для утешения его было мало: ведь осмотр места преступления, в сущности, начинается здесь, а если с городом ничего не получится, на что рассчитывать посланцу потом? Взгляд его, теперь уже без всякой системы, беспорядочно метался по сторонам, влево, вправо, вверх, вниз, описывал перед несущейся машиной спиральные круги; но все было впустую, желаемая ясность не приходила, автомобиль мчался вперед, а пассажир терял бесценные, невосполнимые секунды и минуты.

Посланец откинулся на сиденье: ничего не поделаешь, придется, видимо, сдаться. Глаза его горели от напряжения, перед ними плыли цветные круги; он зажмурился, чтобы дать глазам отдохнуть; голова его лежала на подголовнике. Потом он открыл их, ни о чем не думая, просто потому, что почувствовал себя отдохнувшим, и — удивленно выпрямился: сейчас, когда он уже ни на что не рассчитывал, город внезапно заговорил. Что же произошло? — посланец в этот момент едва ли способен был объяснить что-либо даже себе самому. Ошибка, видимо, крылась в методе, в том методе, которому он до этих пор упрямо, негибко, слепо следовал, считая его единственным способом, который приведет к цели: он все всматривался в углы, перекрестки, фрагменты улиц, желая из неопределенных слагаемых получить какой-то определенный итог, из призрачных, рассыпающихся деталей — некое прочное целое; все это должно было, закономерно и неизбежно, закончиться крахом. Нет, его не обвели вокруг пальца: он сам доверчиво вошел в подставленную ловушку; никто и никогда не смог бы его обмануть, если бы он не обманулся сам; ведь он заранее должен был принимать в расчет — и настроить себя соответственно, — что все детали будут ловко упрятаны под колдовским покровом чар вечности и под текуче-обманчивым флером настоящего, одеты в маскарадный наряд ухмыляющейся обыденности, и целеустремленно ищущий взгляд его будет бессильно срываться с этой скользкой поверхности… И вдруг, больше уже ни на что не надеясь и уныло, почти рассеянно созерцая, где-то на уровне верхних этажей, бегущие за стеклом машины дома, — он, вполне возможно, благодаря лишь углу падающих солнечных лучей и господствующему цвету — цвету, который то ли забыли, то ли не сумели изменить, — вдруг достиг цели. Что же это был за цвет? Он столь однозначно исходил от всех зданий, был столь мощным, столь постоянным и столь очевидным, что посланец не мог не задуматься: что же это за цвет? Желтый? Да, конечно. Но можно ли было сказать о нем что-либо более определенное? И вообще, способны ли звуки, сложившиеся в данное случайное, условное сочетание, в отвлеченно пустой эпитет, приблизиться к сущности этого сокрушительного, как взрыв, и все же неуловимого, летучего откровения? Посланец смотрел на город не двигаясь, почти не моргая, подавленный им; даже не то чтобы смотрел, скорее — воспринимал его, впитывал, словно некий нестойкий, летучий аромат, как бы улавливая его посредством всех своих чувств, осторожно, но с упрямым намерением выследить его, завладеть им и увезти с собой. Никаких сомнений: этот цвет, в сочетании с сиянием летнего неба, тоже вечен; но воспринять его позволил вполне заурядный момент; момент, однако, совсем особый, реальность которого посланец мог ощутить лишь в неумолимых тисках этого иллюзорного настоящего, — реальность эта не могла быть должным образом доказана никаким соответствием географической карте, никаким совпадением результата с конечным итогом когда-то давно проведенной инвентаризации. Удачу ему принесло как раз то, чего он упорно и методично старался всегда избегать: удачу принесла случайность — элемент любого расследования, который никто никогда не принимает в расчет и который тем не менее неизменно в расследовании участвует. Выходит, не холодный расчет ему необходим, а нежданный сюрприз; он с ног сбился, пытаясь найти, что от него скрывали, тогда как нужно лишь было увидеть то, что находилось перед глазами; сознательно или бессознательно, он все время ждал и искал то, что с самого начала и до конца оставлял вне внимания, — этот вот желтый цвет, это вот потрясшее, перевернувшее его прозрение; и с прозрением этим, которое порождено было днем настоящим, возник, сразу и неожиданно, и другой день, день, до сих пор ускользавший от него, кем-то скрываемый, но в то же время сохранившийся для него и способный воскреснуть только в нем, только через него одного, день из прошлого, — и все вдруг стало доказанным, неопровержимым и до боли реальным.