Сорок роз - Томас Хюрлиман

Майер! В святое воскресенье! В марте 1944-го. Ужас! Господи, какой ужас! Уже битых четверть часа он стоял у окна, сцепив руки за спиной, глядел в светлую даль, где задувал фён; от его облика веяло уверенностью капрала, совершившего на границе массу героических поступков. Ах, что это выползло там из-под стола? Луиза.

— Я искала клубок шерсти, — объяснила она, — не обращайте внимания!

Папá тоже удалился, коротко поздоровался, простонал: «Фён, ужасная погода!» — и поспешно ушел.

Когда часы снова захрипели, Мария не выдержала.

— Если память мне не изменяет, — насмешливо сказала она, — тогда, в станционном буфете, вы говорили, что намерены воспользоваться военным временем.

— Я так и сделал.

— Вот как, неужели?

— Унтер-офицер.

— Ну-ну.

— В скором времени лейтенант.

— Поздравляю.

— Спасибо.

Молчание.

— Вы по-прежнему пишете?

— Не для доктора Фокса.

— Понимаю.

— Я никогда не разделял его взгляды.

— Н-да, вот так меняются времена. Во всяком случае, мы это чувствуем. После Сталинграда то один, то другой приходит снова.

— Так-так.

— Давние клиенты и поставщики. Люди, о которых мы давным-давно ничего не слышали. В городке со мной опять здороваются. Даже мясник. Он представляет католическую партию.

— Сколько ему лет?

— Понятия не имею. Наверно, около пятидесяти. Вы задаете вопросы, господин капрал?

Ветер усилился, волны заплескали о берег.

— А как вы, барышня Кац? Как вам жилось все эти месяцы?

— Учусь в городской гимназии. И каждую свободную минуту провожу рядом, в ателье.

— Рисуете?

— Играю. Моя жизнь принадлежит роялю.

— Музыке, — заметил Майер.

— Да, музыке!..

Она вскочила, тоже подошла к окну, прижалась горячим лбом к стеклу. Он что, так и будет все время стоять? Невыносимо! Этот ужасный фён! Он скрадывал расстояния. Скоро задрожат стекла, затрещат деревья, заплещут волны. Скоро голова пойдет кругом. Горы подступали все ближе, вещи пробуждались, буфет выставил свои львиные лапы и задребезжал стеклами; захлопали двери, загрохотали ставни. Вдали завыли сирены, зазвонили колокола, возвещая бурю. Неужели у Майера нет чутья к ситуации? Пропадает на долгие месяцы, лишь к Новому году шлет открытку, а потом вдруг звонок в дверь, мгновенный контакт, десять секунд — и Луиза, эта дуреха, уже приглашает его в гостиную. Нужно немедля погасить огонь. Достаточно одной искорки из камина, и крыша займется. Обычная история. Именно сейчас, когда надо, старушенция куда-то подевалась. Как и папá. Того тоже никогда нет на месте, когда он нужен. Она одна с этим человеком, который наконец-то сел, конечно же на канапе, и с невероятным самодовольством демонстрировал длину своих рук, раскинутых по спинке, терпеливость своих лап, широту своей персоны! Задравшаяся штанина обнажила кусочек щиколотки. Небо стало оранжевым, горы — фиолетовыми, в парке раскачивались верхушки деревьев, шумели кроны, гривастые волны налетали на берег, кидались на фасад, вода шипела, вскипала пеной, а Майер, нежданный гость, невозмутимо утверждал свои позиции. Бывший коммивояжер. Сотрудник профашистского журнала. В самый раз — для Губендорф. Та обожала офицеров, Мария нет. Этот человек обольщается напрасно. Офицерские балы ее не интересуют. У нее есть призвание. Свою любовь она отдала музыке.

— Послушай, Макс…

— Да, — сказал он, — я тебя тоже.

Головной платок, как у Мадонны, непритязательная прическа, скромная блузка — долой их! В глубине души она давно с ними распрощалась, все это лишь чисто внешний кокон, но теперь пора сбросить и его: капрал, а в скором времени лейтенант предпочитает кое-что получше. Только вот что надеть вместо этого? В нерешительности она стояла перед зеркалом. Срочно требуется новый гардероб. Срочно! Может, набраться храбрости и попросить у папá денег? Нет, лучше не надо. О визите Майера он словом не обмолвился, зато с недавних пор охотно рассуждал о старых деловых партнерах, которые peu a peu[41] появлялись опять и уговаривали его снова открыть ателье. Скучища! Вечно одни и те же перепевы! «Таковы люди, — повторял папá, — таковы люди».

Ох этот Майер, наверняка думал он, но вслух ничего не говорил.

В воскресенье Майер приехал вновь. Прислал депешу с указанием точного времени, 13.29, так что она могла встретить его на вокзале: в меховой шубке маман. Изысканно, правда? Стародевическую блузку он не увидел, а когда они сидели у озера, она пресекла его нежности. Во-первых, пусть знает, она девушка порядочная, благовоспитанная, а во-вторых, незачем отпугивать кандидата в офицеры шерстяными чулками и допотопным поясом с резинками. Все удалось. Он вежливо попросил прощения, сел прямо, вскинул подбородок и, скрестив руки на груди, доложил о своей службе. Она не поняла ни слова, но чувствовала себя восхитительно, сидя рядом с этим мужчиной и уносясь мечтами в мягкий, пронизанный солнцем туман. В три часа он уедет.

— Странно, — сказал Майер перед тем, как подняться в вагон, — ты первая называешь меня Максом.

— Тебе неприятно?

— Наоборот, очень нравится. Макс Майер!

— Имя, которое нужно запомнить! — крикнула она в вагон.

— Да. Мы подходим друг другу.

— Макс и Мария.

— Мария и Макс. Ты чего хихикаешь?

— Я счастлива.

Неделя прошла как во сне, она ездила на велосипеде в гимназию, танцевала через парк, а перед сном забегала на кухню поплакать на плече у Луизы. От счастья! От ужаса! Господи, что ей делать, если в следующее воскресенье вдруг начнется весна? Просто дурно становится. В самом деле, она уже видела женщин в легких платьях, туман рассеялся, потеплело, а у нее, дочери модельера, только и есть что облезлая шубейка, чтоб прикрыть убожество.

Однажды вечером они с Луизой проникли в гардеробную маман — и чего только не отыскали в шкафах, комодах и сундуках! Шкатулки, полные гребней и пряжек; ларчики с шиньонами; хрустальные флаконы; парикмахерские накидки с ленточками; нижние юбки с оборками, салфетки, банные простыни, а за шляпными картонками, в которых Луиза прятала выменянные у крестьян припасы, обнаружился маменькин костюм для верховой езды, еще докатолических времен. Прелесть, конечно, хотя, увы, невозможно встретить кандидата в офицеры, одевшись амазонкой, и в итоге, по совету Луизы, Мария, перемерив разные туалеты, выбрала ансамбль из серой юбки и кашемирового пуловера цвета морской волны. На шею она надела нитку жемчуга, оттенив ее кремовым макияжем. В этом наряде, как объявило зеркало, ты похожа на англичанку из обеспеченных средних слоев. Ах ты, негодное! Yes, my dear, не слишком твой тип, but perfectly[42] годится для военного времени.

Воскресенье! Поезд прибыл в 10.07, Майер первым выпрыгнул на перрон.

— Мария! — Он схватил ее руку, поцеловал.

— Стоп! — засмеялась она. — Руку целуют понарошку. Не прикасаясь губами.

— Черт побери! Откуда ты знаешь?

— Из романов. После маман осталась целая библиотека, где определенные места отмечены особо! — И Мария рассказала о приступах удушья у маман, о письмах из санатория, потом перескочила на Соловушку, на упорхнувшую прабабку, а когда они с Максом через заднюю калитку вошли в парк, намекнула, кто создал всю эту роскошь.

— Этот Шелковый Кац, — сказал Макс, — был настоящий мужик!

Оба замолчали, и капрал, будто видя перед собой покойного créateur, снял шапку. Они вышли на прибрежную лужайку, остановились перед ателье. На кирпичной трубе аисты построили гнездо, напоминающее терновый венец Распятого, а на двери висела табличка: «Закрыто!» Н-да, мой милый, так проходит мирская слава.

Для Марии вся неделя улетучилась, теперь было только воскресенье, день Макса, поцелуи, клятвы, прогулки. Она всегда встречала его на вокзале, либо в костюме англичанки, либо в украшенной черным янтарем, наглухо застегнутой блузке, высоких сапожках и шляпке с опущенной на лицо вуалькой. Он сдвигал шапку на затылок, а френч вешал на палец и закидывал за плечо. Про свою скованность он забыл. Мария узнала его как веселого говоруна, но и слушать он умел, более всего, когда она рассказывала про мясника, председателя городской партии, которого обманывала жена.

— Правда?

— С подмастерьем. В холодильной камере. Меж подвешенных свиных туш.

— Черт побери! — вырвалось у Макса. — Прелюбопытные новости.

Оба смеялись, шутили, и Марии казалось замечательным рассказывать ему всю кацевскую историю. При этом она сделала открытие: в их биографиях было множество общих мотивов. Она рано потеряла мать, он — отца. Он выдержал все экзамены на отлично, она тоже была лучшей по большинству предметов. От папá она знала, как трудно таскать с собой по стране чемодан с образцами, а Майер, который сам зарабатывал себе на учебу, ходил по домам с гердеровской энциклопедией, от отказа к отказу. Он интересовался политикой, она откликнулась на его статью читательским письмом. Она с детства мечтала о вокзальном буфете, где просыпается любовь, и в вокзальном буфете, красавец ты мой, проснулась наша любовь — как у Шелкового Каца и Соловушки. Случайность? Да, как ни хаотичен бурный ток жизни, при ближайшем рассмотрении оказывается, что он не менее упорядочен, чем соната Шуберта. Они предназначены друг для друга.