Сорок роз - Томас Хюрлиман

Стены кабинета состояли из черных, мореных шкафов, внутри которых прятались и постель, и умывальник, и уборная, и часы; и трехногая, отметая все текучее, громким голосом повторила, чуть ли не с отчаянием:

— Какой обет вы принесли?

— Что отринем.

— Кого отринем?

— Сатану.

— Что мы знаем о сатане?

— Он шныряет повсюду, аки рыкающий лев, ищет, кого бы пожрать.

— С каких пор вы у нас, Кац?

— С начала войны.

— Эти три года казались вам долгим сроком?

— Они пролетели вмиг. Как один день.

Упрятанные в саркофаг часы словно бы затикали громче; где-то в коридорах хлопнула дверь, а в церкви грянуло многоголосое песнопение: «Глава окровавленная и в ранах».

— Я буду краткой, Кац. Мы имеем ответное письмо некоего Майера. И оное свидетельствует, что вы предложили себя этому мужчине, как… как бесстыдно-грязная… вам известно это слово, для нас оно не существует. Вы меня поняли, Кац?

— Да, ma mère.

— Своим поступком вы огорчили Спасителя. И вашего брата, священника. Мы поставили его в известность об этом эксцессе. Монсиньор не может приехать за вами, и, видит Бог, мы его понимаем — с такою, как вы, не хочется иметь ничего общего. Домой вы отправитесь одна. Необходимую сумму денег на дорогу получите у привратницы. Равно как и ваше светское платье. Есть еще вопросы?

Мария пала на колени.

— Ma mère, — воскликнула она, — простите меня!

— Вы с ума сошли! Встаньте!

— Ma mère, я заслужила ваши упреки! Накажите меня! Но будьте милосердны! Даруйте мне жизнь — позвольте жить дальше в лоне сообщества!

— Что вы делаете, дурочка сумасбродная!

— Целую ваши ноги.

— Вы в своем уме?!

— Преподобная матушка, я согрешила. Но поймите, благодаря этому мне открылось, как хорошо я чувствую себя здесь, в монастыре. Здесь мой дом. Здесь рай. Можно мне остаться?

Грохот, лязг, треск — ворота монастыря закрылись. На замок. На засов.

В предполуденной тишине слышался только шорох метел: монахини подметали площадь перед церковью. Но вот метлы замерли, а окна песчаникового фасада облепили пансионерки — нельзя же пропустить уход изгнанницы. Всем хотелось увидеть, как маленькая дерзкая Кац с чемоданчиком в руке и сумочкой под мышкой, спотыкаясь на выбоинах, идет по тернистому пути к свободе.

Тут затарахтел звонок.

Откуда ни возьмись, появился велосипед.

Пансионерки в окнах подались вперед. Что там происходит?

Молодой парень в развевающемся плаще подкатил к Кац. Ленточка корпорации на груди, на голове картуз, надетый набекрень. Волнение захлестнуло Марию, огнем оплеснуло лицо, щеки, уши — Господи, я люблю его! Вот он, мужчина моей жизни! Она испуганно остановилась. Взвизгнул тормоз, щелкнули каблуки, и молодой человек громко — все пансионерки услышали — представился:

— Майер Максимилиан, студент-правовед!

— Максимилиан Майер, — с улыбкой поправила она. — Мы же не в армии.

— Прошу прощения!

— Мария Кац.

— Я не опоздал?

— Ни на секунду. Будьте добры, возьмите мой багаж!

Он повиновался, и она послала фасаду гордую улыбку. Окна с треском захлопнулись, метлы поспешно взялись за уборку.

Она ему понравилась? Хоть чуточку? В августе ей сравнялось шестнадцать, но в летнем костюме, который ей вернули сегодня утром, она вполне могла бы выдать себя за двадцатилетнюю, за garçonne[38] в стиле ар-деко. На ней была высокая шляпка, чьи поднятые вверх поля зрительно увеличивали лоб, и Лавандины красные лаковые туфельки. Ужас! Они стали ей малы, каждый шаг причинял боль, и она бы не удивилась, если б из них просочилась кровь. Из переливчато-зеленого платьица, в котором в незапамятные времена появлялась в столовой «Модерна», она тоже давным-давно выросла, но, к счастью, могла задрапировать сей изъян белым маменькиным боа из перьев, небрежно наброшенным на плечи. Пансион, церковь, башни отступали вдаль. Надо завести разговор и наконец-то выяснить, кто подвиг Майера на эту поездку.

— Можно спросить, кто вас известил?

— Ваш брат. Сам он, увы, приехать не мог.

— Он позвонил вам по телефону?

— Нет, прислал телеграмму, — ответил Майер. — Монсиньор апеллировал к моей чести. И вот я здесь.

Долговязый, стройный, молчаливый, он шагал рядом; правая рука спокойно лежала на руле велосипеда, взгляд устремлен на окрестные вершины, уже побелевшие от снега.

— По правде говоря, мой приезд, — наконец произнес он, — не вполне обусловлен телеграммой.

— А чем же?

— Фотографией. — Он до ушей залился краской.

— Ах да, верно! — притворно удивилась Мария. — Я ведь вложила в billet фотокарточку. Ну и как вам оригинал? Вы не разочарованы?

— Нет, не разочарован. А вы?

— Я? Не знаю.

Это была чистая правда. Она не знала, как отнестись к Майеру. Вообще-то он производил приличное впечатление. Рубашка с воротничком, галстук, шерстяной жилет. Светлые волосы зачесаны назад, роговые очки с круглыми линзами и симпатичная хищная улыбка. Правда, штанины на длинных худых ногах схвачены уродливыми велосипедными зажимами, а плащ явно коротковат, особенно рукава, — вероятно, позаимствован у приятеля-корпоранта. Интересно, о чем он думает? Жалеет, что приехал за ней?

— Мне двадцать четыре года, — после долгого молчания сказал он. — Если б не армейская служба, давно бы защитился.

Двадцать четыре! Господи, значит, он на восемь лет старше ее, на целых восемь лет! Губендорф права: этот Майер сущий Мафусаил, да еще с зажимами на брюках! Она слегка затянула боа на шее. Восторженность схлынула, и ей вдруг показалось, что зубы у него чересчур длинные, чересчур желтые. Лучше не смотреть, а то станут еще длиннее. Оба опять замолчали. За стенами монастыря было теплее, но вокруг гулял ветер, облака плыли в вышине, и мисс в генуэзском летнем наряде начала зябнуть. Что ж он все молчит-то? Впрочем, нет, как раз надумал что-то сказать.

— На собраниях корпорации, — сообщил Майер. — Меня считают пламенным оратором.

— Вот как, неужели?

Он вскинул вверх подбородок и застыл на месте, будто памятник самому себе. Бог ты мой, а ведь начиналось все так хорошо! Видимо, он ждал, что его признание или ораторский талант удостоятся похвалы, поскольку же оной не последовало, уголки губ резко поползли вниз.

— Садитесь! — скомандовал он. — Чемоданчик возьмете на колени, а сумочку я суну в карман брюк. Видите? Вот так!

Она подтянула юбку повыше и уселась на багажник.

— Готовы, барышня Кац?

— Готова, господин Макс.

И они сломя голову помчались вниз по серпантину горной дороги, он смеялся, она вскрикивала, но от радости, словно во хмелю, хватая ртом пахнущий снегом воздух и тесно прижимаясь к спине этого замечательного Майера, за которого внизу, в долине, немедля выйдет замуж.

Безымянная станция. Нигде ни единой буквы, вывеска снята, расписание поездов отсутствует. Лампочки фонарей на перроне выкрашены в синий цвет, как застывшие капли чернил. Вдали, среди затянутой туманом путаницы стрелок, расплывчатый сигнальный огонек. На скамейке перед вокзалом спят женщины, все в платках, завязанных над лбом этакими заячьими ушками, и в тихом ужасе Мария поняла, что за три монастырских года мода в корне изменилась. И она, garçonne в переливчато-зеленом шелковом платьице, безнадежно выпала из времени. Платья стали плотнее, люди — худощавее. На другой стороне площади — несколько мулов, тяжело навьюченных мешками с картошкой, кожаными сумками, боеприпасами и какими-то черными трубами. Ближняя деревня тоже без названия, без таблички, а указатель на дороге к перевалу — просто штанга, нелепо торчащая в небо.

— Вы знаете, о чем будете думать перед сном?

Майер вытаращил глаза. Видно, он не из тех, кто перед сном размышляет.

— Обычно, — сказал он после некоторого раздумья, — я сразу отключаюсь. Если хочешь чего-то добиться, надо спать как следует.

— Ах вот как, неужели?

— Так учит история. Великие личности, как правило, отличались превосходным сном.

— Сегодня ночью вы наверняка будете думать, что я до ужаса беспомощная.

— Вы долго пробыли в монастыре?

— Три года.

— Суровая штука, этакая жизнь.

— Ах, да ничего, терпимо. Со временем привыкаешь. А под конец…

— Да?

— Боюсь, я не сумею объяснить.

С чемоданчиком в руке и сумочкой под мышкой она стояла перед станционным зданием; лаковые туфельки тисками сжимали пальцы, а пламенный оратор молчал.

— Ваш поезд, — наконец выдавил он, — отходит в одиннадцать двадцать шесть.

Еще целый час, ужас какой! Остается уповать на то, что ему хватит такта поскорее убраться отсюда, и она сказала с улыбкой:

— Пока мы спускались в долину, мне стало ясно, на что вы решились ради меня. Весьма порядочно с вашей стороны. Как насчет выпить по глоточку на прощание?