Земная оболочка - Рейнолдс Прайс

Нет, у него было куда спешить — как он сразу не понял этого? Он переставил саквояж с постели на пол, быстро сдернул нижнюю запятнанную простыню, тщательно сложил ее, сунул в большой белый фаянсовый таз и залил водой, оставшейся после бритья. Воды едва хватило, чтобы смочить простыню. Но, во всяком случае, любопытные глаза — чьи бы то ни было, хоть Флорины, — ничего не сумеют теперь на ней обнаружить. Воды хватило, чтобы смыть свидетельства и воспоминания — если не с простыни, то, по крайней мере, с извилин его мозга (пристанища памяти), и хотя бы на одно это утро, на одну эту минуту — воспоминания о той минуте, когда он понял (и ощутил каждой клеткой), что наступил конец всему, чем он жил до сих пор; и что-то отчетливо и непрерывно нашептывало в потерявшие способность слышать уши потерявшему способность чувствовать сердцу: «Одиночество! Полюби его! Люби только его! Все, что вне тебя, есть зло, предательство, грабеж». Он стоял с мокрыми руками в гостиничной комнате, снятой на одну ночь, прислушиваясь к этому голосу, веря и ожидая, что в награду ему будут ниспосланы терпение и отрешенность — бальзам для больной души. Награды не последовало. И, как бы молод ни был Форрест, он понял, что не получит ее никогда. Тридцатилетний жизненный опыт, надежно хранимый памятью, подсказывал ему, что не видать ему этой награды. Он взял свой саквояж и ушел. Никто его не видел.

Форрест напугал старого негра — напугал неумышленно, просто дорожка, еще не высохшая после ливня, прошедшего около четырех часов, поглотила звук его шагов, да и сам он, промокший и усталый после долгой ходьбы, выглядел довольно-таки устрашающе.

Старик уронил доску, которую с треском выламывал из стены павильона (у ног его лежали еще три хорошие сухие сосновые доски), и спросил:

— Кого вам?

Форрест улыбнулся:

— Никого. — И тут же подумал, что впервые за несколько месяцев солгал.

— Так тут и нет никого. Давно уже ноту. Я один здесь живу: белый мне позволил. — Он указал на южную стену павильона, из которой было выломано больше половины досок, так что опорные стойки оголились, и зеленый свет полосами ложился между ними на сухой земляной пол.

Форрест посмотрел на пол. Выложенные белым камнем круги были на месте. Он вошел в павильон — внутри было темновато.

Старик снова спросил:

— Вы кто будете?

Форрест нагнулся. Оба ручейка находились на месте, еще глубже уйдя в густую тень; годами копившийся мусор и тот не смог прервать их бег — проложенные в земле и каким-то чудом не забитые грязью подземные трубы уносили воду, не давая ей разлиться. По ним она вырывалась из павильона и стекала вниз по склону холма. Эмалированная кружка на цепочке стояла возле ближайшего источника. Форрест потянулся к ней и тут только увидел, что второй на месте нет.

— Выпейте глоток и к ночи помрете.

Форрест поднял голову, все еще улыбаясь:

— Я и без того могу помереть.

— Больной, что ли?

Форрест кивнул и указал на насквозь промокшие рукава.

— Воспаление легких.

— Не в августе же, — сказал негр.

— Ну, значит, упадок сил. С утра отмахал четырнадцать миль. И ничего с тех пор не ел. Я устал, промок и голоден; от меня ушли жена и сын. Я — дух изгнания! — решил он пошутить.

— Вы человек. Как вас звать?

— Форрест Мейфилд.

— Откуда вы?

— С севера. Мой дом неподалеку от Брэйси. Знаешь — штат Виргиния?

— Это же сто миль отсюда.

— Ты был там? — спросил Форрест.

— Был неподалеку, — ответил негр.

— А ты кто? — спросил Форрест.

— Старик, — мне за восемьдесят.

— Давно живешь здесь?

— Да почитай полжизни, последние сорок лет, — старые глаза, желтоватые, как рояльные клавиши, не мигая, смотрели на Форреста.

— А где ты был в апреле, год назад?

Негр подумал.

— Не иначе как здесь.

— Тогда, значит, ты прятался?

— Вы куда это гнете?

— Я был здесь в апреле прошлого года, вместе с двадцатью школьниками, десятком мамаш, тремя-четырьмя преподавателями, не считая лошадей и повозок, — и мы никого тут не видели.

— А как это место называется? — спросил старик.

— Ключи «Панацея».

Негр указал на ручейки черной рукой, сморщенной и сухой, как саквояж Форреста:

— Значит, по-вашему, это целебные источники?

— Прежде старики так считали, — ответил Форрест, присаживаясь на корточки возле выложенного камнем круга.

— Они что, померли все?

— Кто?

— Да старики те.

Форрест посмотрел на него. На старом лице, несомненно, бродила усмешка.

— Все до единого, — подтвердил он.

— Со мной не спорьте, — сказал негр. — Я еще мальчишкой работал при одном таком источнике. Вода и вода. Разве что на баб с нее тянет, как со всякой воды. — Он стоял, и слова пробивались к Форресту сквозь прохладный сырой полумрак. Затем тоже присел на корточки, посмотрел ему прямо в лицо и вдруг залился высоким, на одной ноте смехом, совсем молодым, мальчишеским.

Смех его невольно передался Форресту.

К семи часам, растопив досками самую маленькую из плит в кухне заброшенной гостиницы «Ключи», они приготовили себе ужин — грудинку с мамалыгой и кофе. Затем — негр впереди, Форрест сзади — взобрались по задней лестнице наверх и прошли по длинному коридору на открытую веранду второго этажа. Старик нес горячую чугунную сковородку, Форрест — котелок с кофе и две кружки (по совету негра он сорвал с цепочки и вторую). Пол веранды был устлан ветками, сухими листьями, тут же валялись старые осиные гнезда и детский башмачок; но один угол с северной стороны — на сквознячке — был расчищен. Негр направился туда, свободной рукой предложил Форресту место получше, на полу у стены, с видом на густую зелень молодых дичков, достающих верхушками до второго этажа. Сам старик с мальчишеской легкостью опустился на пол и привалился к столбикам изящной балюстрады; достав длинный складной нож и разрезав надвое кусок грудинки, он пододвинул сковородку к Форресту:

— Ну, давайте пополам.

— Спасибо, — сказал Форрест, протягивая руку.

— Забыл вам ложку. — Негр похлопал себя по карманам на груди и, достав из одного оловянную ложку, протянул ее Форресту.

— А тебе? — спросил Форрест.

— У меня всего одна. Всего одна для гостей. А я и пальцами управлюсь. — Он сложил щепотью длинные пальцы.

Форрест взял ложку, и они в молчании принялись за еду, поровну разделив содержимое сковородки и запив все горячим кофе. К тому времени совсем стемнело: В листве замелькали огоньки светляков. Старик снова пошарил в карманах, нашел плитку табака, отрезал две равные доли и протянул одну Форресту. Форрест взял, хотя обычно табака не жевал; и оба стали разжевывать пряную темную жвачку. Такая тишина, такой покой были разлиты вокруг, что, несмотря на присутствие рядом совсем чужого ему старого негра, может, сумасшедшего, да еще с ножом, Форрест почувствовал, как улетучиваются куда-то обиды и страхи, не успевшие выветриться за день, за бесконечно длинный пеший переход под палящим солнцем. А может, они и не улетучились, может, их просто подавила превосходящая сила — потребность в отдыхе и чудесное пристанище, похожее на уголок загробного мира для героев, отдавших жизнь за любовь, — Елисейские поля, не предусмотренные ни одной религией, но представшие перед ним, здесь, ему уготованные в этот вечер.

Наконец негр встал, плюнул через перила в сад и спросил:

— Мейфилд — это ваше настоящее имя?

— Да, — ответил Форрест.

— А я вам не своим именем назвался.

Форрест был уверен, что никакого имени не слышал — безымянность была неотъемлемой частью испытываемого им умиротворения, но спорить не стал:

— Какая разница?

— Я своего настоящего имени никому не говорю.

— А мне это нее равно. Спасибо тебе за гостеприимство. Вот рассветет, и я дальше пойду.

— А здесь вы зачем?

— Ты же пригласил меня поужинать.

— Я про павильон говорю. На что вам дались эти грязные источники.

Форрест тоже встал, выплюнул жвачку вниз в темную чащу. Затем дважды глотнул в надежде избавиться от горечи во рту. Он стоял спиной и к негру и к павильону; когда он заговорил, голос его прозвучал твердо и отчетливо:

— А на то, что здесь мы с одной барышней не так давно дали друг другу обещание. Вот я и вернулся посмотреть.

— Ну и что ж — посмотрели?

— Да. На то, что сохранилось, — сказал Форрест. — На то немногое, что ты еще не истребил. — Он хотел рассмеяться, но вместо этого повернулся к негру и спросил умоляюще: — Кто ты? Что ты здесь делаешь?