Земная оболочка - Рейнолдс Прайс

Поэтому, как ты можешь себе представить, я хочу поскорее вернуться. Прожить здесь еще три недели представляется мне немыслимым. Но об этом я пока никому не говорю. Молчи и ты, когда будешь писать мне, а то письмо прочтут — и будут неприятности. Просто, выждав подходящий момент, когда увижу, что папа чувствует себя покрепче, я найду способ дать тебе знать, и ты приедешь за нами. Как бы тебя ни встретили, вместе мы все выдержим.

Наш мальчик внимательно приглядывается ко всему, что окружает его (спит он мало, хотя почти не плачет), и спокойно разрешает своим родственникам плясать вокруг себя, но, по-видимому, как и я, сберегает улыбки для своего далекого папы. Мне кажется, может, я и ошибаюсь, что он вглядывается все время в мое лицо (единственный для него источник сведений), стараясь выяснить, где же ты? Или, может, мое лицо представляется ему туманным зеркалом, в котором запечатлено воспоминание о тебе? По-моему, это вовсе не фантазия любящей жены — просто твое лицо, каждый волосок на нем, каждая черточка, твой запах — все это оставило в моей памяти такой же прочный след, как оставляет вода на камне. Только, не в пример камню, я так счастлива, так благодарна тебе и жду скорой встречи.

Твоя верная обещанию

Форрест поднял глаза.

Мальчик стоял на прежнем месте, по-прежнему улыбаясь — не застывшей, а только что расцветшей улыбкой, разве что более уверенной, довольной.

— Правду я сказал? — спросил он.

— Да, — ответил Форрест.

— Скажете мне спасибо?

— Скажу, — Форрест сунул руку в карман за монеткой.

Но когда монетки забренчали в руке, мальчик покачал головой.

— Просто скажите спасибо, — проговорил он.

Форрест, однако, не хотел так сразу поддаться радости.

— Почему оно оказалось у тебя? — спросил он, указав на письмо.

— Бабушка Винни хотела привести меня к вам, только сперва мы зашли на почту и спросили, нет ли для вас чего, и когда оказалось, что есть, и барышня дала ей письмо, и я прочел, откуда оно, она сказала, что останется ждать меня на вокзале, а я чтобы шел один, подождал, пока вы его прочтете, и помог вам, если что.

Больше сдерживать радость Форрест не мог. Откуда было ему знать, что загнанная в угол Ева солгала ему или сказала лишь жалкую полуправду.

— Ты говорил мне, как тебя зовут, — промолвил Форрест. — Только я забыл.

— Грейнджер, — ответил мальчик.

— Спасибо! — сказал Форрест дрогнувшим голосом. — Спасибо тебе, Грейнджер. — И, за отсутствием Евы, протянул ту самую руку, которой только что шарил в кармане в поисках монетки, и дотронулся до его лба — теплого и сухого. Форрест ощупал всеми пятью пальцами гладкий выпуклый лоб, и незнакомый, скромный цветной мальчик, случайно очутившийся рядом, вызвал вдруг нежные воспоминания о том, как его пальцы касались тела Евы на рассвете, когда он, проснувшись, лаской пытался выманить ее из сна, о влажных звуках, рождавшихся где-то в сокровенных глубинах ее существа, когда некстати надвинувшийся день освобождал ее из плена ласк.

Улыбка исчезла с лица мальчика — или, нет, скорее, она ушла, как вода в песок, в сердцевину, не менее пересохшую, чем у самого Форреста. Грейнджер безуспешно попытался вспомнить, когда его в последний раз приласкали, вспомнить прикосновение чьей-то руки (приятное прикосновение: ведь позавчера его обнимала Винни). Ему исполнилось двенадцать лет, и уже лет семь-восемь он был вполне самостоятелен. Стоя на этой садовой дорожке, рядом с этим человеком, он был счастлив. Он отчетливо понимал, он твердо знал, что никогда еще не был так счастлив. «Я люблю его, — думал Грейнджер, — и он меня за это полюбит. За это он будет всегда меня любить. Здесь, вот прямо тут, моя судьба».

Август 1904 года

Форрест приподнялся рядом с ней в темноте. При лунном свете, проникшем вместе с ветерком в комнату через окно, которое он распахнул, едва только они задули лампу — ночь была теплая, августовская, — он мог, напрягая зрение, разглядеть ее лицо. Довольное лицо. Умиротворенное и счастливое, и без света было видно, что в нем, как в зеркале, отражаются его собственные чувства. Снова их несло на гребне приливной волны. И снова они свободно, не стыдясь своей наготы, давали счастье друг другу, и никому больше. Почти непереносимый восторг достаточно красноречиво говорил о долгом воздержании, о том, что они ждали друг друга. Сейчас она лежала в истоме, постепенно успокаиваясь, но губы ее трогала легкая улыбка, говорившая что-то свое, твердое и определенное. Форрест истолковал ее так: «Вот мы и снова вместе, там, где нам судьбой предначертано быть. И это счастье». А что хотел сказать ей он? «Спасибо!» Но, помня, что до глупости часто повторяет это слово, произнес первую пришедшую на ум фразу: «Все обещания остаются в силе». Ева как будто кивнула головой в ореоле волос — сама атрибут ночи, сливающаяся с ней — однако, движение было едва уловимо. Форрест подумал даже, что ее качнуло ветерком.

— Если не раньше, то уж на небе встретимся, — сказал незнакомый мужской голос.

— На небе или еще где подальше… — отозвался другой, молодой. Захлопнулись две двери, и щелкнули два замка.

Ева тихонько рассмеялась.

— Коммивояжеры, — сказал Форрест. — Я видел их за ужином. Один продает обувь, другой корсеты.

— Держу пари, что корсеты продает тот, что помоложе, — сказала она и снова рассмеялась.

Они лежали в комнате второго этажа в гостинице «Фонтейн». Десять часов. Они были вместе ровно час. Еще никаких практических решений принято не было (да и вопросов, собственно говоря, тоже не задавалось, что бы там ни воображал Форрест).

Он осторожно слез с кровати и пошел к умывальнику. По-прежнему в темноте нашарил стакан, налил в него тепловатой воды, вернулся обратно и протянул ей. Она отрицательно помотала головой. Тогда он сел на краешек постели, выпил стакан до дна и поставил его на пол. Потом лег рядом с ней.

— Как же Сильви сказала тебе?

— Очень просто. Я была наверху с Робом. У него под вечер был припадок кашля — первый за неделю, и он ужасно испугался — поэтому я сидела с ним, поглаживала ему спинку. И тут Сильви появилась в дверях и сказала: «Мистер Форрест приехал». У меня даже рука дернулась. Я испугалась, что Роб проснется, поэтому с минуту еще посидела, чтобы он покрепче уснул. Сильви подумала, что я забыла. Она снова пошла в комнату и сказала: «Ева, твой муж, мистер Форрест, приехал». Роб спал крепко, так что я поманила ее в дальний угол комнаты и спросила, где ты.

— Ты ужаснулась?

— Нет.

Они помолчали. Затем Форрест сказал:

— Расскажи, что было дальше.

— Сильви сказала, что она выходила из лавки — я послала ее купить овсянки для папы, у нас вышла, — и тут ты подошел к ней с чемоданом в руке. — Ева помолчала с таким видом, будто кончила рассказ.

— А потом? — спросил Форрест.

Ева лежала молча.

— Ты спросила, что я сказал?

— Да.

— Так что же я сказал первым долгом?

Ева поднялась на локте, по-прежнему глядя вперед.

— Она сказала, что ты спросил про Роба.

— Правильно, — сказал он. — Ты не писала почти две недели. Я с ума сходил, думал, что он умер, что ты уехала куда-нибудь.

— Сильви сказала, что она успокоила тебя насчет Роба. Он и правда поправляется. Вообще-то коклюш может тянуться бесконечно. Счастье еще, что он выжил. У меня ни времени, ни сил ни на что не оставалось. Я не могла еще и писать.

— Ты могла послать за мной, могла попросить Сильви отправить телеграмму, да что Сильви, любого негра с улицы.

Ева в темноте посмотрела на него.

— Я живу в доме, где твое имя не упоминается.

— Упомяни его и посмотри, что будет, — сказал он. — Я твой законный муж, отец твоего ребенка. Жизнь не игрушка. Они должны с этим считаться.

— Это только обидело бы людей, которым и без того очень тяжело.

— Обидело? — сказал он. — Это ведь не их сын. И ты не жена им.

— Я не могу, — сказала она.

— Но ты измучила меня — одиночеством, ожиданием, неопределенностью.

— Знаю.

— Так почему же? — спросил он.

Она села, сложив руки на коленях, смотря прямо перед собой — темная комната, тишина. И за дверью тишина, и в окно вливается, обгоняя ветер, напряженная тишина. Ответа у нее не было.

— Расскажи мне тогда все до конца, — сказал он, — что произошло после того, как ты узнала, что я здесь и жду тебя.

— Когда Сильви передала мне, что ты будешь ждать ответа до вечера и, если не получишь, придешь к нам, я пошла прямо к папе. Он сидел на веранде, ждал ужина. И Кеннерли был с ним. Я попросила папу пойти со мной в дом — мы пошли к нему в комнату, — и там я сказала ему, что ты в гостинице и ожидаешь от меня записки. Он сказал: «Прекрасно! Ты хочешь его видеть?» Я ответила: «Да, папа!», и тогда он сказал: «Так иди. Уложи спать ребенка, и пусть Рина посмотрит за ним. Сильви или Кеннерли проводят тебя до города». Я поблагодарила его и только хотела пойти наверх, как он сказал: «Если ты хочешь взять с собой вещи, я запрягу двуколку», и я снова поблагодарила его.