Сердца. Сказ 3 - Кристина Владимировна Тарасова

бы поступки и жертвы пошла сама, окажись в черте Полиса. Ян, подхватывая мысль, говорит, что я бы никогда не оказалось в схожей ситуации: мой ум не позволит покинуть Монастырь – перспективный и ныне, и в будущем.

Обращаемся к письмам вновь. Там Ману расписывает дела и приблизительное время их исполнения в монастырских стенах, там Ману пересказывает наш внерабочий досуг, там Ману предполагает наши отношения и возможное их развитие. Отвечает ей Бог Мира; видела его лишь раз (на Шоу, организованным ещё Мамочкой, и в красном платье) и, думаю, с того момента ничего не изменилось: изрешечённый шрамами старец контрастом выступал с молодым и нетронутым Богом Войны.

– Ну что же, – заключает Хозяин Монастыря, – если Бог Мира пожелал этот мир нарушить, мы избавим от мира его самого. Мне поручить это дело тебе?

Мужчина резво отстраняет письмо и, поймав растерянный взгляд, поясняет:

– Я бы отправил Мамочку, будь она здесь. Мамочка любила выполнять грязную работу во имя чистоты Монастыря. Что же касается тебя, Луна…неужели жажда крови прошла? У молодых богов то естественно: сначала они вязнут во власти и способности отнимать жизни по прихоти, а затем боязливо тоскуют по спокойным временам.

– Не соглашусь только из-за твоего тона, – издеваюсь в ответ. – И из-за твоей насмешливой манеры.

– Только?

– У тебя есть головорезы, – плююсь я и вместе с тем толкаю подносимую к лицу сигарету.

Не хочу. Ни того, ни того.

– Боюсь, даже замотивировать не смогу. Деньгами тебя вряд ли удивишь, влиянием пока ты обласкана за счёт Бога Удовольствий и Монастыря, информацией тебя одаривает твой «покровитель», а обещаниям моим ты не веришь.

– Если найдёшь, чем заплатить – я соглашусь. А до того времени – пытавшийся убить нас Бог Мира пускай же рассекает по землям и повторяет свои причуды.

– Что мешает мне отправить названных тобой головорезов сейчас?

– Интерес. Ты заинтересован в поисках моей уязвимости.

– Твоя правда.

А я незатейливо выведываю у Хозяина Монастыря, что бы он сделал и сказал, увидев Ману перед собой.

– Спросил, спит ли она с этим стариком, – выпускает вместе с дымкой Ян. – А затем, независимо от ответа, отправил бы убить его.

– Без права на выбор?

– Либо себя, либо его. Умница Мамочка выберет чужую жизнь, уж точно. Эта кошка, потеряв всякий вкус к жизни, умеет за неё хвататься.

Ян поднимает трость и с её помощью ковыляет к подоконнику.

– Если из-за тебя я останусь хромым – пеняй на себя, – грозится мужчина. А затем шутливо (по-старому) бросает: – Накажу! Да-да, наказания тебе не избежать.

И смеётся.

– Удивительно, – с грустной улыбкой подхватываю я. – Внешняя хромота тебя пугает, а внутренняя – нисколько.

– Иди сюда, радость.

Ян хлопает по коленям – сажусь подле; прихватывает за щиколотки и влетает грустным лицом в плечо. После всего этого…он жалеет меня. Жалеет в то время, как я не жалею его нисколько.

Очерчивающий меня мужской взгляд застревает в области распахнутой рубахи, на зияющем меж грудей восходящем солнце. При нынешних обстоятельствах – увязнувшим в линии горизонта, провалившимся, ибо время его пришло). Хозяин Монастыря касается выведенного рукой Гелиоса рисунка и, словно бы, обжигается. Я же танцую пальцами по костяшкам его пальцев, где выведена надпись об отсутствии святости. Первое, что я смогла прочесть на старом наречии. Первая и единственная истина, которая беспрекословно преследовала и Яна, и меня, и всех нас.

– Это сделал он?

Удивительно, что у Хозяина Монастыря не хватает духу назвать оставившего нас друга по имени.

– Да, это сделал Гелиос, – ударяю я.

– Разреши и мне оставить свою историю?

– Уже. Но давай.

Острые покалывания и заполняющие чернила вырисовывают на руке моей – меж запястьем и локтевым сгибом – летящую стрелу: острую и пёструю. Я восхищаюсь ею и поднимаю руку выше, дабы рассмотреть; пальцы упираются Яну в грудь, а он, пожав плечами, говорит:

– Так и есть. Попала.

Бог

Женщина выходит из воды. Я расчёсываю белоснежные власы её белоснежной лошади. Смеркается, а потому неутомимый ветер обгладывает бледную кожу и велит стройному стану окунуться в шёлковые ткани. Халат падает на её плечи и тонким поясом обвязывает талию, которая обвязана рисунком ползущей змеи. Искуснее картины на теле мне видеть не доводилось.

Женщина приглаживает лошадь и одаривает меня искушающим взглядом. Обеих увожу в дом. Одну кормлю сахаром, другую – ласками. Обхватываю змею в несколько оборотов обхватившую её хрупкое тело. Женщина стаскивает с меня мантию и просит – для тепла – накрыть собою.

Женщина

Я наблюдаю за тем, как мужчина, склонившись над бумагами, выводит тончайшим пером искуснейший вензель. Я наблюдаю за танцующим на горизонте песком, что предвещает скорое прибытие или недавнее отбытие конвоя. Я наблюдаю за редеющей жидкостью на дне двух, примыкающих друг к другу, стаканах. Я наблюдаю за тлеющей сигаретой, оставленной мной в надежде, что мужчина сожмёт её в зубах и, нервно пересказывая чей-то разговор, докурит. Я наблюдаю за Яном и в пару секунд он видится мне былым: до всех наших разговоров, действий и близости. До нашей встречи. Таким, каков он был; каким мне полюбился.

Сбрасываю ноги с подоконника и упираюсь носками в край стола. Недовольный взгляд поднимается с пляшущих букв на меня, а рука обхватывает щиколотку, дабы столкнуть неугодный жест.

– Прекрати, Луна, – говорит занятый. – Ты знаешь правило: не прикасаться к столу.

Напористо привлекаю внимание, вычерчивая босой ногой рисунки по мужской рубахе.

– Прекрати, ну.

Отрывается от бумаг и обращается взглядом, желает прорычать, но вместо того ловит моё довольное лицо. А я ловлю его лицо, обхватывая руками и пригреваясь губами. Мне хочется поцеловать его таким, каков он был в наш первый поцелуй.

Но то не случается. Не чувствую его.

– Прости, – говорю я и быстро отстраняюсь, не позволив рукам взобраться по рукам.

Ян впопыхах прихватывает следом: с того начинается его безумие. Или же оно крепчает?

– Забудь, что я сделала.

– Как это возможно?

– Просто забудь. Выкинь из головы последнюю минуту жизни и занимайся своими бумагами дальше, ладно?

– Ты издеваешься что ли?

– А похоже?

– Да, Луна. На это и похоже.

Хозяин Монастыря откидывается в кресле и сердито скрещивает руки на груди.

– Это неправильно, ясно? – взвываю я, подразумевая его причастность к смерти Бога Солнца, продолжительность траура и всё это непонимание в целом.

– А что есть правильно? – в ответ разит он. – Когда мы делали что-либо правильно?

К тому можно отнести и моё знакомство с Гелиосом, и наш брак, и союз в целом. Всё,