Сердца. Сказ 3 - Кристина Владимировна Тарасова

Он, боднув кресло, оказывается подле и выхватывает оружие из рук. На секунду допускаю мысль, что в порыве безумного гнева, он способен меня убить. Но вместо того мужчина ударяет рукоятью о край стола, разряжает пистолет и, с рассыпающимися патронами по ковру, отправляет его следом на пол.

– Ты не заслуживаешь жизни, но и смерти ты не заслуживаешь, – взвываю я. – Вот почему вы зоветесь богами. Вы ничего не заслуживаете, но всем располагаете – и прихоти свои ставите выше мирского. И исповеди вам нравятся от того, что никто не можешь переплюнуть ваши грехи. Грех – столп божественной натуры. И если вера стоит на таких, как вы – я отказываюсь от неё.

– Глупая женщина, – причитает Ян и, отпустив рану, окровавленной рукой сжимает мой подбородок, притягивая на себя. – Отказываешься ты от религии, а вера исходит исключительно от исключительных. Мы изуродовали религию, отпрянув от её начала и подыграв своим стенаниям. Мы изуродовали религию, но вера осталась нетронута. Это неподвластная высота, Луна. Вера – неизменна. И даже Боги верят.

Он едва толкает меня и зажимает ногу вновь.

В носу стоит запах железа. Я стираю тыльной стороной руки капающее с лица бордо и случайно оставляю отметину на кресле. Ян же поливает ковёр и получает от меня осуждающий комментарий: придётся вызвать прачку.

– Это всё, что тебя волнует?

– Сходи за лекарем, – приказывает мужчина и остаётся в кабинете со своими мыслями.

Ведь я выстрелила. Я сделала это. Пожалела (его или себя?), уронив прицел в бедро, но нажать на спусковой крючок силы нашла.

Испуганные взгляды проносящихся вдоль коридора послушниц говорят о многом: девочки засматриваются на алый отпечаток по шее, всё ещё переваривают звучащий выстрел, но ничего не спрашивают. Я раздаю поручения и по пути в лазарет успеваю отсчитать негодных за их бестолковые шатания.

– Вы долго, – недовольно швыряет Ян, когда я пропускаю лекаря в кабинет.

– Но и кровью истечь, я как вижу, ты не успел. Прекрасно.

Закрываю кабинетную дверь и, ядовито улыбаясь, занимаю диван. Лекарь поочерёдно глядит на двух хозяев Монастыря, пятится и что-то бубнит под нос. Разумеется, оказывать помощь Яну было бы удобней на этом проклятом диване. Но он занят мной.

Бог Удовольствий обращается к мужичку с сумкой настоек и бинтов наперевес: просит ненадолго выйти. Тот послушно исполняет хозяйскую прихоть. Я резво поднимаюсь и, вышагивая навстречу ковыляющему в мою сторону Яну, издеваюсь:

– Ты просил сходить за лекарем, а теперь гонишь его. Чего ты хочешь? Определился?

Вместо ответа он толкает меня обратно на диван и, страшно нависая, шипит:

– Единственное, с чем я определился в этой жизни – то, чего хочу. И, радость моя, не думай, что созданное своими же руками я не смогу уничтожить.

– Угрожаешь мне? Серьёзно?

– Не воображай собственную неприкосновенность.

– Но раз за разом я убеждаюсь в ней.

Тогда Ян говорит:

– Хватит думать, что всё это пройдёт безнаказанно. Иногда палачом выступает иное лицо, тебе ли не знать. Но расплата приходит за всё: за каждое действие, каждое слово, каждую мысль.

Является озарение. Я верю словам Хозяина Монастыря – верю, а потому сказанное им оставляю без ответа. Опускаю глаза и внимаю последним словам:

– Ведь и я никогда не думал, что создам и взращу Такое. Порождённое мной меня же и губит, это ясно.

Спешу открыть дверь – духота вываливается из кабинета, лекарь в него заваливается. Запёкшуюся кровью пулю я оставляю себе, перепрятывая из кармана в карман сменяемых платьев, гильзу же бросаю в верхний ящик стола для напоминания самому Яну. Ему навязывают покой и обезболивающее, но и тем, и тем могу выступить я. Ровно как обратным. Укладываю Яна в постель и стерегу полуденный сон, однако сама оказываюсь им одолена и потому, в уже послеобеденное время, тревожно просыпаюсь и взглядом препираюсь со смотрящим на меня мужчиной.

– Ты спросила, – говорит он, – чего я хочу и определился ли. Мой ответ мог показаться тебе недостаточно ясным, а потому я покажу на примере.

Молчу и ожидаю.

И молчание, и ожидание затягиваются.

Мы замираем в вязком безвременье: нет никого и ничего кроме нас. Мы есть центр вселенной. Это и успокаивает, и настораживает, а потому с губ моих отрывается вопрос:

– Что же ты пытаешься этим сказать?

– Посмотри на нас со стороны, – просит Ян.

– Зрелище не из лучших.

– Я наблюдаю за твоим сном в то время, как ты думаешь, что оберегаешь мой. Ты на расстоянии вытянутой руки, и я могу коснуться тела, которое сводит с ума. Мне нетерпеливо хочется узнать, что происходит в твоей душе и обнажить свою; ты, Луна, перевернула всё: нет больше нас прежних и быть не может. Ни взглядов, ни устоев, ни принципов. Всё, что я хочу – владеть твоим сердцем, зная, что оно в равной степени принадлежит мне, как и моё – тебе.

Поздно, глупый мальчик.

Я ласково прижимаю руку к его щеке и взбираюсь по шрамам к ожогу.

– Да, этого я и хочу, – говорит Ян и успевает поцеловать удирающие пальцы.

В противовес ему:

– Как ты продолжаешь это делать? Желать, чтобы я была рядом? После всего совершённого.

– Если бы Боги знали, отчего крепчайшие рациональные умы в страстях и предрассудках теряют разум, обращаясь к пылу. Если бы Боги знали, отчего их сводят с ума смертные. Если бы Боги знали, отчего человек наделён сверхъестественной силой удержания их.

– Нет, не уходи от ответа, – по-доброму прошу я.

– Ума не приложу, Луна, почему ты сводишь с ума всех, к кому обращаешься. Это природный дар: тебя либо до одури любят, либо до одури ненавидят.

Мужчина совершает короткие движения, переворачиваясь; от ноги разит спиртом, кровью и бинтами.

– Я влюбился в красивую и сообразительную девочку, – признаётся Ян, – а сейчас питаю шквал инородных, почти сумасшедших чувств к обыгравшей меня женщине, которая обладает безумной энергией и губит дело, ради которого я губил иных.

Кажется, теперь с богами (и, соответственно, против богов) заигрывается Хозяин Монастыря. Он гуляет по лезвию – с осознанием опасности; но ничего поделать не может.

– А знаешь, в чём проявляется скверность наших характеров? – размышляет он. – Мы не прощаем ошибки. Не прощаем прошлое. Ни себе, ни кому-либо ещё – то нас губит; мы не даём шансов.

– Верно, – соглашаюсь я.

– Верно?

Словно допытывает.

– У меня есть шанс?

– Я впервые живу и не знаю, что ждёт нас впереди.

Повторяет напористо:

– У меня есть шанс?

Тогда же отвечаю честно:

– Я не буду с тобой из одного только уважения к нашему с тобой общему знакомому. Я