Великий полдень - Сергей Морозов

Конечно это были только журналистские утки и обывательские бредни, и не стоило бы обращать на них особого внимания, но жизненный опыт подсказывал, что с подобных бредней у нас обычно и начинается все самое паскудное.

Наши старички, у которых на такие дела был благоприобретенный нюх, отреагировали первыми: принялись обсуждать, не пора ли запасаться спичками, стеариновыми свечами и макаронами. Мой отец, которого я всегда искренне считал мудрым старичиной, вдруг приволок откуда-то с толкучки допотопную керосинку и принялся демонстративно ее чистить. Наташа, конечно, быстро ликвидировала этот приступ помешательства — вышвырнула антикварную керосинку вон, а свекра пригрозила отправить в специальный санаторий, но въедливый запах керосина остался, а вместе с ним ощущение тревоги: вот, мол, оно — началось!..

Через некоторое время я пересекся с профессором Белокуровым, который, будучи природным аналитиком и обществоведом, считал своим долгом находиться в курсе всех подробностей текущей политической ситуации, а также закулисных интриг. Доверительно склонившись к моему уху, профессор доходчиво и с научной точки зрения объяснил мне суть происходящего. Во-первых, учитывая нашу национальную специфику, любая смена правителя есть смутное время по определению, то есть предполагает наличие этой самой политической мути и ядовитого угара, а следовательно, порождает некоторые тревожные ожидания. Во-вторых, данный момент является чрезвычайно темным, можно сказать мистически и метафизически разломным, и обладает креативным свойством продуцировать всяческие турбулентности. Это его, профессора, дословная формулировка.

— Вот оно как, — молвил я.

Профессор авторитетно тряхнул брылями. Он спешил на ученый совет и, сутулясь, убежал. Вместо него, откуда не возьмись, материализовалась его богемная половина, которая взяла меня под руку и за чашкой кофе нашептала, что на самом деле все обстоит даже сложнее, чем объяснил профессор. А конкретно — «продуцированные турбулентности» еще бы ничего, но вот какой случился совершенно неожиданный сюрприз: наш домашний маршал Сева, ревностный служака и душа-человек, элементарно «дал говна».

— Чего-чего? — переспросил я, думая, что ослышался.

Но нет, не ослышался. Она повторила. Дескать, именно так охарактеризовал поведение маршала сам Папа. И, видимо, не безосновательно.

Маршал Сева, герой многих справедливых (и не очень) войн, изначально был правой рукой народного любимца Феди Голенищева и клятвенно обещался обеспечить новому правителю полный контакт и взаимодействие с военными. Однако, когда дошло до дела, вдруг закапризничал и потребовал, чтобы предварительно его сделали генералиссимусом.

— Зачем? — пробормотал я. — Это же просто глупо…

Богемная половина взяла меня за руки.

— Действительно, — кивнула она. — Очень глупо. Ты творческий человек, Серж. Как и я. Нам эти надрывы и припадки обывательского тщеславия неведомы. Мы существуем в мире идей. Мы живем в горних высях и питаемся так сказать акридами. Ради высших целей. Ради озарений!..

В общем, сказался тот самый человеческий фактор, хотя от маршала Севы, заслуженного ветерана, этого никак нельзя было ожидать. Разумеется, не могли ему дать генералиссимуса так сразу, с бухты-барахты, это уж извините, были дела и поважнее. Но он якобы стал прямо намекать, что, мол, тогда и без вас сделаюсь генералиссимусом. Еще, мол, сами придете мириться и дружиться… Папа после покушения, хотя и находился под впечатлением недавней контузии, горячиться не стал. Он только распорядился, чтобы «кандидату в генералиссимусы», уже якобы начавшему поднимать войска и обкладываться верными батальонами десантуры, передали, что он, Папа, вместе с Федей Голенищевым намерен смиренно приехать к маршалу в бункер для вручения «верительных грамот». Впрочем, Папе не пришлось беспокоиться. Почти мгновенно поступило встречное сообщение. Должно быть, мятежный маршал до того впечатлился христианской кротостью Папы, что быстренько образумился, и сам летел к Папе с выражением всемерного раскаяния и абсолютной лояльности. Они недолго беседовали. Непосредственно от Папы, пристыженный и притихший, блудный маршал отправился прямиком на исповедь к о. Алексею, который принял исповедь и, чувствительно стукнув свое духовное чадо костяшкой согнутого среднего пальца по лбу, отпустил с Богом. Инцидент, как будто, был исчерпан.

Что касается меня, то я был очень рад, что все обошлось бескровно. Я-то понимал, что Папа очень даже был способен отреагировать иначе. Куда как не по-христиански.

Дальнейшее можно было восстановить при помощи элементарной логики. Невинный, почти семейный эпизод не удалось сохранить в тайне. Мимолетная распря в верхах, промедление и шатание в окружении Папы спровоцировали не только упомянутые, ни на что не похожие слухи, но и, по всей видимости, учитывая судьбоносность и горячку смутного времени, заставили кое-кого предпринять поспешные шаги, что и положило начало расколу, который, как я надеялся, еще можно было преодолеть.

Теперь я понимал, что крылось и за другим эпизодом. Ко мне уже подсылали посредников от нашей местной мафии, которая прочно утвердилась под видом районных выборных органов, вроде комитетов народного самоуправления. С предложениями сотрудничества. Господи, какого они ждали от меня сотрудничества? Присутствовать народным заседателем на их судах Линча что ли? Или комиссарить в местном вооруженном формировании?.. Обычно я отговаривался под предлогом чрезвычайной загруженности и по причине непрерывного творческого процесса. Но на этот раз, едва я вернулся в Город, меня остановили прямо на улице и льстиво, но с бандитской бесцеремонностью усадили в машину и доставили на какое-то их районное мероприятие.

Среди сплошь безвестных уголовных рож, я разглядел одну знакомую, в которой распознал известного по телевизионным новостям легализировавшегося громилу по кличке Парфен. У них, между прочим, у всех завелись почему-то нарочито крестьянские имена: Трофим, Игнат, Семен, Макар, Парфен, Ерема… Словом, разбойники отмороженные, самые отъявленные. У них как раз слушался в своем роде программный доклад с перспективами на начавшийся год. Доклад был подготовлен явно с прицелом произвести эффект на начальство. Я даже успел уловить несколько впечатляющих цифр.

— Серж, — ласково сказал мне этот Парфен, когда я оказался ломящимся от жратвы за столом в компании с развратными девицами, — мы знаем, что ты творческий человек… — «А творческие люди все придурки», — видимо хотел продолжить он, но продолжил иначе: — Ты вынашиваешь грандиозные планы, чтобы еще больше прославить нашу Москву-матушку да и всю Россию…

Парфен был рыж, раж и имел ядреные зубы, которыми, пожалуй, мог бы без труда загрызть акулу. Таким экземплярам, как он, самое место в зоопарке. У него, кстати, имелся младший брательник, Ерема, такой же вепрь с рыжим чубом, скромно державшийся по правую руку от старшего брата и культурно икавший в молоткастый кулак.

«Когда это она стала вашей, гориллы?» — надо было спросить мне, но я не стал размениваться. В конце концов, их тоже можно понять: и они мечтали наложить лапы на этот перл градостроительства.

— Она ведь наша, — задушевно продолжал Парфен, — наша Москва, то есть общая.

Он поднес мне бокал с шампанским золотисто-медового оттенка.

— К сожалению, мне пора, — сказал я, поднимаясь.

— Понимаем, понимаем, ну как же, — кивнул Парфен, — дела. Но перед тем, как нас покинуть, уважьте, господин архитектор, поделитесь с народом творческими планами. Не откажите народу.

В битком набитом помещении, наподобие парламентского зала в миниатюре, послышались отдельные хлопки, одобрительные крики и рыгания. Не хватало, пожалуй, лишь кумачового лозунга во всю стену: «Народ и мафия — едины!»

— Пошли вы в жопу, уважаемые… — начал я, поставив нетронутый бокал на стол. Я был уверен, что они не станут со мной связываться, потому что в случае чего Папа им бошки поотворачивает.

— Сразу видно интеллигентного человека, — скромно вздохнул Парфен, словно устыдившись за меня.

— Угу, — засопел его брательник.

Я даже застыдился. Может, напрасно я так с народом.

— Вообще-то, уважаемые, — признался я, — в настоящий момент у меня абсолютно никаких творческих планов. Я уже все сделал, и вынашивать мне, слава Богу, больше нечего…

Парфен горячо и с некоторой подобострастностью пожал мне руку.

— Наш почетный гражданин слегка мнителен и суеверен, но, без сомнения, что-то вынашивает, — объяснил он собравшимся. — Поскольку не может не вынашивать как творческий человек. Так что не будем, граждане, лезть своими наглыми рылами в его творческую лабораторию, а лучше пожелаем всяческих успехов… В любом случае, — обратился он ко мне, продолжая тискать мою руку, — спасибо, Серж, что пришли.