Осенние дожди - Георгий Халилецкий

— А это уж твое дело. Тут ты себе хозяин. Неволить не буду.

Роман даже присвистнул:

— Уме-ен, святой отец!

— Не обидел бог. Не все это понимают.— Помолчал.— Третьего дня — надо же! — лектор приехал. Полтора часа бубнил: дескать, сектантские вожаки такие-сякие-разэдакие. Не верьте в бога! Ну, а я подымаюсь и спрашиваю...

Я боролся с желанием выглянуть в зал: кто же он есть, этот Романов собеседник?

Больше всего меня удивляло то, что он так откровенно обнажал себя перед Романом; этому могло быть лишь два объяснения: либо тот ему зачем-то очень нужен, либо он был убежден, что Роману все равно никто не поверит.

И тут Ковалев заговорил снова:

— Слушай, пастырь божий. За что ты их так ненавидишь?

— Кого — их?

— Да всех! Лукина, Виноградова, остальных?..

— Дурак ты, Роман Васильевич.— Собеседник произносит это добродушно.— Сказал—обидел, а чего ради? Нет, ну правда: за что мне их ненавидеть, подумай? Они — своим путем, я — своим. Сказано в Писании: «Всяк свои тернии сам несет».

Снова заговорил Роман:

— А что... Что как не ты, а я встану да расскажу всем, какую ты хитрость против них удумал?

Его собеседник отозвался весело-насмешливо и вроде бы даже нараспев:

— Расскажи, Роман Васильевич, расскажи, голуба. В ножки поклонюсь. То еще неизвестно, узнали бы люди, нет ли, как мы заботимся о ближнем. Плохого-то в моем плане ничего! Фронтовика от глумления заслонить — это что, плохо? Люди оце-енят!..

— Вот ты как...

— Ну, а как же еще?

За окном мимо клуба проехала колонна «МАЗов»; они возвращались со станции, и здесь, на подъеме, их мощные моторы прямо-таки ревели, из-за этого разговор в зале несколько минут не был слышен. Потом машины ушли, вновь заговорил Роман:

— А ведь ты не просто хитер... Одного в толк не возьму: как это люди до сих пор тебя не разглядели? Есть же дураки, тянутся.

— Они не ко мне тянутся, Роман Васильевич,— в голосе Романова собеседника усмешка.— Они к богу тянутся. К правде.

— Ты смотри... Это какая же, интересно, твоя правда?

— А такая. К примеру, себя возьми. Виноградов в трудную минуту к тебе не пришел? А я, видишь, разыскал, не поленился. Виноградов исхитряется, как бы тебя побольнее ударить. А я — как заслонить... Думаешь, все, кому мы стараемся делать добро, верующими становятся? Вера — не кутузка, в нее не запихаешь. Да и не требуем мы ничего. Иначе что же это за добро? Это вон, в коммунистической, у Лукина...

—  Уж его-то не трогай.

— ...У Лукина сложились из получки, купили одному штаны, другому ботинки — шаг в коммунизм. Не плюются, не матерятся — еще шаг. В газетах об этом — как же!

— Да ты газет не читаешь!

— Другие читают.

— Это что же выходит: между вашей и его программами вроде и разницы никакой?

— А то уж сам суди, голова на плечах.

— Ловко!

Роман рассеянно тронул клавиш, другой. И вдруг его собеседник заговорил снова, но уже каким-то иным, неуловимо изменившимся голосом:

— Может, «Чижика» на потом отложишь?

— А что?

— Берег про запас. Думал, не понадобится. Ты как — не очень слабонервный?

— Что еще удумал? — с угрюмой настороженностью спросил Ковалев.

— Захара Богачева из моей бригады, утонувшего... Не забыл?

— Ну?

— Рассказывал он однажды, как вы с ним на рыбалку ходили. Было?

— Ну?..

— Да что ты заладил: «ну» да «ну»! И как, выпив там, на рыбалке, будто открыл ты ему душу.

— Бреши, да не забрехивайся.

— Я же тебе — никому другому. Открылся ты про то, как вернулся из Германии после войны, а жена с прижитым младенцем встретила...

Кто-то из них — вероятнее всего, сам Роман — с грохотом двинул стулом. Потом наступила напряженная тишина.

— Это никого не касается,— Роман говорил сдавленно.— Не касается! Мое горе — мне его при себе и носить.

— Опять не спорю,— осторожно усмехнулся собеседник.

— Ладно, я с другого конца. Алешу Ковалева из бригады Лукина знаешь?

— Конечно, и что?

— Согласно афишке, он сегодня твой обвинитель?

— Ни ч-черта не пойму! — рассердился Роман.— Темнит, темнит... Обвинитель, да. Ты или говори уж все, или катись к чертям!

— И есть еще одна девица. Безнадежно влюбленная в этого Алешку. Горе привело ее ко мне, горе, понимаешь?

Роман перебил нетерпеливо:

— Да мне-то что до этого?

— Будто рассказывал ей Алешка, как он безотцовщиной рос. И как с детских лет его озлобило. Солдат у него был отец. Солдат, чуешь?

— Годи...

— А хвастался, не слабонервный. Вернулся, говорит, а с матерью жить не захотел.

— Годи, прошу.

— Ничем, говорит, кроме фамилии, на всю долгую жизнь меня не снабдил, папаша-то. Это Алешка ей, понимаешь, будто бы рассказывал. Может, брехня, конечно: кто теперь проверит? А может, и нет? Есть и такие отцы. А мы — это вроде он, Алешка то есть,— мы, говорит, были гордые. Искать по белу свету не стали.

Никогда прежде я не думал, что короткий возглас способен вобрать в себя столько оттенков чувств: и смятение, и боль, и растерянность:

— Н-ну?

Собеседник не торопился с ответом.

И вот сопоставил я два этих рассказа. На досуге...

— Вре-ешь!

— Зачем мне врать, Роман Васильевич? Какая корысть? Ржа железо точит, лжа — душу... Ты пиджак отпусти, пиджак ни при чем. Вон пуговицу с мясом вырвал, надо же. Эх, война, война! Всех ты нас сделала неврастениками. Просто я подумал: может, он о чем догадывается, Алешка? Потому и в обвинители напросился? Уж очень он обозленный какой-то, бог с ним.

— Слушай и запоминай, пророк господний. Покрепче запоминай: скажешь кому хоть слово...

— Не грози. Не больно-то я боюсь таких угроз. Иди Алешке грози!

Скрипнула дверь, до меня донеслись беззаботные девичьи голоса: Лариса и Варюша возвратились в клуб. Девушки испуганно ойкнули и поспешно хлопнули дверью. А через минуту в клуб ввалились Борис и Шершавый.

— А-а, утопленник,— насмешливо приветствовал Романова собеседника Шершавый.— «Прибежали в избу дети...» Алексей Кирьянович, вы здесь? — окликнул он меня.— Вам письмо.

— Здесь, здесь,— отозвался я из библиотеки и вышел в зал. Вот теперь наконец-то разгляжу, с кем это разговаривал Роман.

А он оказался вовсе даже не страшным! И совсем не таким старым, как я думал, вслушиваясь в его голос.

Ему от силы лет сорок — сорок пять, лицо у него с мелкими и какими-то заостренными, словно бы птичьими чертами. Чистенький, благообразный, с тщательно зализанными редкими волосиками. Типичный плановичок из какой-нибудь некрупной артели.

Увидев меня на пороге библиотеки, он заметно побледнел; между тем Шершавый, ни о чем не догадываясь, бушевал:

— Нет, вы представляете, Алексей Кирьянович: Виноградов — это же дуб мореный.— Серега, должно быть, похоже скопировал его: все рассмеялись.— Обойдемся, говорит, без адвокатов. Нечего вам с ним нянчиться. Судить, и дело с концом!

Прилизанный Романов собеседник торжествующе-снисходительно улыбнулся, тронул Ковалева за руку:

— А что я тебе говорил?

— Отстань,— Роман резко отдернул руку. И повернулся к ребятам: — А-а, одно к одному. Я же вас предупреждал, мальчишечки.

— Одного понять не могу,— вмешался Борис.— Откуда берутся такие... с деревянными душами?

Благообразный бригадир поглядел снисходительно.

— Нет у него души. Ни деревянной, ни оловянной. Религиозный это предрассудок — душа.

Дверь метнулась враспашку, с громом: в проеме, щурясь, стоял Лукин, из-за его спины выглядывали Варюшка и Лариса.

— Ф-фу! — бригадир с облегчением перевел дыхание.— Ложная тревога.

— Да мы подумали...— виновато пробормотала Варюшка.

— Вы подумали! — Он повернулся ко мне.— Эти девчушки-пичужки перехватили меня на дороге, говорят, там драка, в клубе.— Лукин насмешливо покосился на сектанта: — Тебя, Маркел, что ли, били?

— Ты что, товарищ Лукин? — удивился тот.— Господь с тобой! — Полез в карман за расческой, поправил волосики, аккуратно дунул на расческу и положил ее в карман.— Мы тут мирненько-спокойненько... Об жизни. Ведь правда, Роман Васильевич? — Он говорил, а сам нет-нет да и поглядывал в мою сторону.

— Правда,— нехотя подтвердил Роман.— Мирненько...

Отошел к окну, стоял там хмуро и отчужденно, пальцы его машинально барабанили по подоконнику. Лукин опустился на стул, показал Ковалеву на соседний:

— Присядь-ка па минуту.

— Что еще? — недоверчиво покосился на него Ковалев.

— У меня сейчас в парткоме был с Руденко разговор насчет тебя. Ты-то сам, как, согласный?

— На что согласный? — хмуро глядя в сторону, произнес Ковалев.

— Перейти к нам в бригаду.

— Брось, мне не до шуток.

— А я и не шучу.

— А... Виноградов?

Лукин добродушно усмехнулся:

— Э-э... Не кошка самый страшный зверь.