Осенние дожди - Георгий Халилецкий

— Так вам и надо, горите,— безжалостно продолжал он.— Что еще делать, когда на неслухов нет управы?

Я попытался перевести все в шутку: мол, попробую как-нибудь уладить с врачом. А он вдруг ни с того ни с сего раскричался:

— Да вы вообще-то понимаете, что делаете? Вас оставили под нашу ответственность. Не пустили в больницу.

— Полно, полно,— успокоил его я.— Ничего не случилось. Цел и невредим.

— А вообще правильно,— как-то разом погасив вспышку, согласился Шершавый.— Давайте-ка я вам помогу.

Мир прекрасен, и да восторжествует взаимопонимание. 

Сейчас мы уляжемся, снова прикрутим проволокой к кровати фанерный желобок. Вот теперь все как было, комар носа не подточит. И никакие Галочки-Галины нам не страшны.

— Да, Серега, а вы, собственно, почему не на работе?

Я с ним, то на «ты», то на «вы» — никак не приду к чему-то одному; вначале Шершавый из-за этого нервничал, потом, видимо, привык.

— Лукин за вчерашними нарядами послал.— Шершавый перебирает па столе бумаги.— Утром торопился — забыл.

— А я испугался: не случилось ли чего?

— Да уж куда больше,— усмехается Шершавый.— Слыхали новость? На той педеле — суд. Морально-этический или как он там? А нам будет поручена подготовка.

— Судить? Кого?

— Романа Ковалева. То пьяный на работу заявится, то третьего дня, говорят, казенный инструмент загнал. А клянется — украли.

— А что так: сразу с суда начинают?

Серега поморщился.

— С ним уж нянчились, нянчились... Алешка, между прочим, будет речь произносить. Общественный обвинитель, представляете?

— Почему именно он?

— А кто же еще?! — Он спохватился: — Ой, я побежал! Даст мне Лукин прикурить.

Суд был назначен на воскресенье, и всю неделю разговоры в бараке вертелись вокруг этою события. Романа Ковалева, конечно, не одобряли, но, если говорить честно, не очень-то и осуждали. Это меня, признаться, удивило.

— Понимаешь, Кирьяныч, — сознался Лукин. — Вот умом, рассудком, что ли, со всем соглашаюсь. Ну в самом деле: сколько еще можно его фортели терпеть? Приехал работать — работай. Ты же видишь: дел кругом невпроворот. А нет, так ауфвидерзеен, как говорится.— Ему, видимо, нелегок этот разговор, он тщательно подбирает слова,— Да и других невредно поучить на этом примере.

Мы с ним, как обычно, играем в шахматы, но в эту минуту он смотрит на доску невидяще.

— ...А иной раз встречу его — в столовке или на улице. В глаза гляну, а они же у него мертвые. Ни живинки, ни света,— как золою присыпанные. И думаю: без причины-то навряд ли такое с человеком станется?

В воскресенье, в день суда, когда заботливая Галочка-Галина забежала утром взглянуть, как идут мои дела, я объявил:

— Ну, доктор, хоть на сто замков запирайте, сегодня отправляюсь в клуб!

— Куда-куда? — опешила она.— Нет, вы посмотрите на него. Да вам еще минимум две недели лежать и не двигаться.

Первым не выдержал Серега. Прыснул.

— Ой, доктор! Да он уже давно разгуливает, только вы этого не знаете.

— Что-что? — Лицо у Галочки-Галины не то растерянное, не то обиженное.— Что вы сказали?

— Говорю, разгуливает ваш подопечный.

— Ах, так! — Галочка-Галина торопливо запихивает в сумочку стетоскоп, авторучку, книжку рецептов. —  В конце концов всему есть предел. Хорошо, что сказали. Я действительно не знала.

Борис выразительно крутит пальцем у виска, тайком от врача показывает Шершавому кулак.

Вмешался Лукин. Он свирепо глянул в сторону Сереги, миролюбиво сказал:

— Пора ему ходить, чего там.

— Как угодно, как угодно. Вы, конечно, все знаете лучше меня.— Галина Сергеевна вышла, не прощаясь.

— Ч-черт тебя дернул за язык,— досадливо крякнул бригадир.

— Эта бы гроза да к ночи,— рассмеялся Шершавый. — Давайте-ка, Алексей Кирьянович, помогу вам одеться.

Галочка-Галина возвращается в тот самый момент, когда Шершавый помогает мне подняться на ноги. Она берет со стола книжку, забыла ее второпях, и выходит, даже не глянув в мою сторону.

— Н-ну, быть грому! — нараспев произносит Борис.— Небось к Виноградову пойдет.

— Главное, граждане, то, что земля под ногами прочная,— беззаботно возражаю я.

И вот, уже не таясь, я ковыляю в клуб. Легальный пешеход. Иду себе, и сам черт мне не брат. И солнце мне светит в лицо, и легкий, почти неощутимый ветерок холодит кожу, и небо надо мною такой неповторимой синевы, что хочется петь о нем. И вообще все вокруг до того прекрасно и мудро, мудро в своем непотревоженном спокойствии, что в клуб я попадаю лишь через час, если не позже.

В клубе Лариса, Варюшка и еще какая-то девушка расставляют рядами стулья. Борис и Шершавый — они обогнали меня — один со стремянки, другой взгромоздясь па стол и стул, прибивают над сценой, почти под самым потолком, полотнище:

ДИСЦИПЛИНА-ЗАЛОГ НАШИХ ПОБЕД!

— Дисциплина — залог наших побед! — вслух повторяю я.

Девчата глядят на меня удивленно.

— А что? — настороженно спрашивает Лариса.— Что-нибудь не так?

— Нет-нет, все нормально,— успокаиваю я их.

Какие-то девчонки-подростки притащили охапки багряных кленовых листьев и рассовывают их по банкам. Пожилая уборщица метет между скамьями.

И только один человек безучастен ко всему происходящему. Оп в старом ватнике, в рыжих от глины сапогах; не завязанная старая солдатская шапка-ушанка нелепо сдвинута на затылок. Небритый, равнодушный, чуть сутуля широкие плечи, он стоит возле пианино и одним пальцем, рассеянно выколачивает «Чижика-пыжика».

— Папаша,— кричит ему сверху Серега,— не доламывай инструмент. Пригодится.

— Не мне же. — Пожилой поднимает на него безразличный взгляд, на лице возникает и тотчас гаснет жестковатая усмешка. Голос у него глуховатый.

— А вы что, только о себе привыкли думать? — вмешивается Борис. И говорит Шершавому — Ровнее край держи. Натягивай, натягивай...

Пожилой садится в стороне, наблюдает. Через минуту говорит:

— Умора! Подсудимый один, а забот, гляжу, на полста человек. — Тянется за папиросой, но не закуривает. Орет вдруг Шершавому: — Косой черт, гляди, что делаешь!

Серега от неожиданности роняет молоток. В сердцах что-то бубнит. У него полон рот гвоздей, поэтому разобрать, что он бормочет, почти невозможно. Тогда он ссыпает гвозди в ладонь и просит пожилого:

— Подсудимый, сделай доброе дело: подай молоток.

Подсудимый? Значит, это и есть Роман Ковалев?

— Ковалев,— словно читая мои мысли, подтверждает Наташа. — Опустился-то как...

Дверь из библиотеки, где я устроился за столом у окна с пачкой свежих газет, приоткрыта, и передо мною почти весь зал. Худенькая, востроносая, вся в веснушках, библиотекарь Наташа с живым любопытством наблюдает за всем, что там происходит.

Я разглядываю Ковалева. Странно, но у меня нет неприязни к этому человеку. «А видать, он когда-то был красивым,— думаю я. — Что-то гордое, исполненное достоинства и по-своему привлекательное есть в его осанке, в скупых и неторопливых движениях». И снова мне приходят на память слова Лукина: без причины-то вряд ли бы человек так опустился!..

Наташа,— удивительная способность у этой молодой женщины угадывать, о чем я думаю! — произносит вполголоса:

— Его бы отмыть-отчистить для начала.

Внезапно она оборачивается ко мне и говорит с гневом и болыо, какие в ней и предположить-то трудно:

— Ну вот вы — литератор, Алексей Кирьянович. Инженер душ... Ну объясните мне: почему мы так часто судим о человеке только по одной его внешней стороне?

— Спросили бы что-нибудь полегче, — неуклюже отшучиваюсь я.

А Ковалев тем временем поднимает молоток, усмехается:

— Умора. Меня — судить, и я же помогай. На, держи.

Шершавый настроен философски. Он старательно натягивает край полотнища, приколачивает его.

— Критика, папаша, еще никому не вредила. Погляди-ка, ровно получается?

— Куда ровнее,— подтверждает Роман.— Строгача в приказе. Потом под суд. А тут небось скажут: катись-ка ты, Роман свет Васильевич, с нашей ударной комсомольской. Не порть показатель.

— Тебя не про то спрашивают,— перебивает его Серега.— Плакат висит как: ровно, косо?

— А, один черт!..

Наташа извиняется и говорит, что ей надо идти на почту: и я, прихрамывая, перехожу в зал. Роман Ковалев глядит на меня исподлобья, нехотя отвечает на мой поклон.

— Те же и интеллигенция,— с веселым изумлением восклицает Шершавый.— Алексей Кирьянович, а я-то думал — это вы так. Врачиху попугать.

— У вас тут такие события,— неопределенно говорю я. И тотчас ловлю па себе быстрый настороженный взгляд Ковалева. Видимо, он принял меня за какое-то приезжее начальство.

Наступает долгая напряженная пауза. Ковалев первым не выдерживает ее.

— Какие там события,— угрюмо произносит он.— Алкоголика судить — велико веселье?