Бортовой журнал 5 - Александр Покровский

Свидетели говорят о ненависти, о том, как они ненавидели Сталина, и о том, как они радовались его смерти, кричали друг другу: «Он сдох!» – а потом идут бесконечные рассказы о перевозках, о том, как перевозили целыми семьями, и о том, как бежали, прыгали с парохода, на котором их везли, прямо в воду, и о том, как в этой воде уже плавали трупы, и о том, как их подбирали иностранные суда; о побегах – о том, что надо было бежать с такими товарищами, которые бы тебя в тундре не съели, о карцерах, и о том, как с утра люди дрались за инструменты – пилы, топоры, потому что оставшихся без инструмента наказывали, и люди, обезумев, наносили друг другу увечья, а инструменты давались в таком количестве, чтоб их все равно не хватало, и однажды одной женщине в такой драке отрубили топором нос, и она захлебывалась кровью, но никого это не трогало.

– Как тебе это? – спросил я.

– Круто.

– Почище, чем холокост и любой геноцид?

– Да.

– А знаешь почему?

– Почему?

– Геноцид и холокост имеют начало и конец, а у этого начало уходит в глубь веков, и конец растянут на столетия. Вот, Саня, это история твоей страны. Вот такая она, Родина.

– Это понятно.

– И никого не жаль. И никогда не было жаль. Люди – мусор. Они и до сих пор мусор, и всегда им были.

Человека тут нет. И если мы побеждали в войне, это означало только то, что мы их забрасывали телами, а вот у них на подобное действие рука не поднялась. А у нас поднялась. У нас на многое она поднялась. Людоедов следует называть людоедами, и никак иначе. Другие слова могут предполагать разночтение.

Большие людоеды порождают множество людоедов среднего размера, а те – массу мелких людоедов. И людоеды не просто едят обычных людей, но и друг друга. Гадина все время пожирает гадину.

– Понятно.

Потом мы с ним еще немного поговорили. Так, ни о чем.

А вечером Саша рассказывал нашей маме про этот фильм.

Я не профессиональный критик нашего государства. Я критик природный, самостийный. Этим своим заявлением я хотел бы отметить, что тем, что во мне есть, я обязан только окружающей природе – ее уникальности, ее самобытности, ее умению выстраивать событие так, что оно никак не может избежать нашего внимания, оно лезет и лезет, и лезет оно нам на глаза, оно стучится и стучится, и стучится оно в наши сердца.

В робкой надежде на отклик.

А смотреть на всех этих политологов после выборов в Государственную думу очень приятно.

Лоснятся от удовольствия. Всех нае. нет, не так. Скажем так, чтоб это мое послание хоть кто-нибудь напечатал. Скажем: слукавили, и это их лукавство удалось.

Они еще какое-то время ждали, что все станет известно, что все откроется и все про все узнают, они даже сжались от предчувствия и долго пребывали в таком съеженном состоянии, а потом – как отпустило.

Ждали звук – раздался пук.

С облегчением вас, господа! А все эти ваши рассуждения о том, что «таков уж русский народ», что его, тот народ, «надо бы знать» и что он «поверил, поверил», «а вот теперь-то уж мы и возьмемся за настоящую работу» – это все от прошедшего испуга.

Теперь можно расслабиться, рассупониться, огладив живот.

Порезвились – теперь и отдохнуть не грех?

Где отдыхать-то будем? Новогодние же каникулы на самом носу. Поедем в Лондон поболтать о том о сем с проклятой оппозицией или же к себе домой, на Канары?

Надо! Надо вам отдохнуть. Скоро ж еще одна битва.

А вот интересно, а вдруг ничего нельзя будет сделать, не поймет наш славный русский народ, и уйдет наш президент, всеми любимый, в ту страну, что называется Историей, после чего будет у нас новый президент.

А новые всегда очищают гнездо от старой подстилки.

Что же тогда будете делать вы? Позабыв про любовь прошлую, спешным образом освободите свое сердце для любви нынешней?

Женщин в подобных случаях называют во всем мире всякими ужасными именами – ай-яй-яй-яй-яй!

А как называют в этом случае политологов?

Я понимаю, работа такая. Это же как в бане: обул одного клиента, а на пороге уже следующий. Так и мелькают, и совершенно не успеваешь заметить, на ком какие сапоги.

И различаются те клиенты только по размеру чаевых.

Чаевые запоминаются.

Хочется написать книгу об истории. Об истории того, что происходит в человеческом уме, о том, как все эти лодочки-веточки и вороха чего-то вдруг обращаются в самое восхитительное чудо, в чудо из чудес – в человеческую мысль; как сначала ничего не получается, а возникают только звуки вроде бы даже музыки – то ли свист, то ли шепот, или муки далекого, но милого музыкального инструмента, и на душе случается покой. А потом – она является, летучее создание; она касается тебя только стороной, словно шелковый шарф на слабом ветру, и тут же покидает тебя, будто ее никогда тут и не было.

Я привык к боли. Ссадины, синяки, ушибы – все это из детства, где содранные до крови коленки и локти.

Настоящая боль – это ревмокардит. После девятого класса я заболел гриппом. Тот дал осложнение на гланды, а они подарили мне эту болезнь. Я задыхался на ходу, сердце стучало в ушах. Я и не предполагал, что оно может так стучать. Ходил по стенке. Проходил несколько метров и задыхался, следовало остановиться, переждать. Тогда-то меня и повели на операцию. Надо было удалить гланды.

Новокаин меня почему-то не взял, доктор рвал мне их наживую.

Он спросил:

– Больно? Я кивнул:

– Да!

Я мог только кивнуть, он возился у меня во рту. До сих пор помню хруст своего мяса – его выкручивали, выворачивали.

«Надо терпеть боль! Надо терпеть боль!» – я себе тогда шептал. Шептал не губами – это билось в мозгу.

Боль, боль, боль. Все тело болит после автономки. Я проспал после первой своей автономки шестнадцать часов кряду. На спине. И руки, сложенные на груди, затекли. Я не мог их ни поднять, ни разъять. Было очень больно. Я перевалился на бок и упал с кровати. Там, на полу, переваливаясь с бока на бок, я заставил кровь снова пойти в жилы.

После автономок особенно болели ноги – колени, голеностоп. Хлюпающая походка. У тебя походка становится хлюпающей – нога болтается в ботинке. Она может подвернуться, и тогда она распухнет на глазах.

У меня распухала множество раз.

После последней автономки, в тридцать семь лет, я наутро не мог встать с постели. Никак. Голова моталась по подушке, но не отрывалась от нее. Я полежал, а потом начал медленно вырастать из-под одеяла.

В автономке вы проходите только восемьсот метров в день. И так двести пятьдесят дней в году, потому что в году две автономки, а потом еще бывают контрольные выхода и все прочее.

После этого надо учиться ходить. И ты ходишь, ходишь– никак не находишься. Тело запоминает то, что ты был обездвижен, и оно начинает заранее набирать себе движения. Загодя.

Так получается сверхвыносливость. Ты можешь идти целый день, а потом и бежать или плыть в море часами. Твое тело вносит тебя в окружающий мир. Ты становишься его частью. Ты часть воздуха, как и птица, ты часть побережья, как и бегающий вокруг тебя кругами шакал, и ты часть моря, как и тюлень, что проплыл как-то мимо, а потом вернулся, посмотрел на меня, фыркнул и снова ушел в воду.

Потом, когда ты приходишь домой, болит все тело. Свинцовая усталость наваливается на плечи, гнет к земле. Ты падаешь в койку, чтобы потом проснуться совершенно свежим.

А потом будут штанга и кольца. Ты станешь заниматься на кольцах.

Зачем тебе кольца в пятьдесят пять лет?

А кто его знает. Может быть, все ради боли? Боль – моя юность.

Состояние нашего флота?

Господи! Ну какое может быть состояние, если подводные лодки у нас строятся по 11 лет и все никак не достроятся.

Раньше считалось, что через 10 лет лодка должна уже становиться в средний ремонт, а теперь она через 10 лет только из цеха вышла, для того чтобы встать в сухой док.

В чем проблема? Говорят, что комплектующих нет. В советские времена вся страна напрягалась изо всех сил, чтоб создать себе армию и флот. Все это закончилось полным крахом и перестройкой, после которой вот уже больше двадцати лет никак не набрать комплектующих.

У подводной лодки очень сложные внутренности. Это не просто космический корабль. Это космический корабль огромных размеров. Вот и тужимся. То кингстонов не хватает, то «Булава» не летает.

Конечно, можно сказать, что как изделие назовешь, так оно и полетит, и что булава, вообще-то, летать не должна, она должна у Ильи Муромца на руке висеть, а в отдельных случаях бить окружающих по голове. Вот она и висит. И по голове она тоже бьет.

Уже всем настучали по голове, вот только толку никакого.

Многие годы наша промышленность не получала денег.

«Дайте денег! Дайте денег!» – вот такие были лозунги. Это вопли нищего.

Но нищий, если уж он начинает просить, все остальное делать разучивается. И когда ему наконец дают денег, он их сжирает, он ничего уже не может создать. Ему надо заново учиться создавать.