Вельяминовы. За горизонт - Нелли Шульман

Новости закончились. Марта покрутила рычажок:

– Час русского романса, – вступил мужской голос, по-русски, – поет солистка Свердловского театра оперы и балета Ирина Архипова. Слова Тургенева, музыка Абазы. «Утро туманное, утро седое» – низкий голос разливался по комнате, шуршала метель за окном, завывал ветер:

– Утро туманное, утро седое,

Нивы печальные, снегом покрытые,

Нехотя вспомнишь и время былое,

Вспомнишь и лица, давно позабытые….

Девочка поморгала рыжими ресницами:

– Я все вспомню, обязательно… – она прижалась к уютному боку Дружка: «Вспомню».

Серым, унылым днем улица Чкалова выглядела обыкновенной городской окраиной. На углу бойко торговала булочная. Очередь тянулась из дверей на каменные ступени магазина. Рядом притоптывала валенками закутанная в ватник женщина в ушанке:

– Пирожки, свежие, горячие, с ливером, с капустой, с рисом и яйцом…

Маше не позволяли покупать такие пирожки на улице. Мать поджимала губы:

– В школьной столовой бери, что хочешь, а на лотках можно подхватить расстройство желудка… – порывшись в школьном портфеле, Маша достала портмоне:

– С ливером и капустой, пожалуйста… – есть она не хотела, напившись чаю в Олиной квартире, но живот сводило неприятными спазмами. Маша ушла из дома после завтрака, под предлогом очередного посещения больной подруги и визита в детскую библиотеку:

– Саша просил обменять его книги, – объяснила она матери, – завтра он возвращается в город… – завтра Маша отправлялась и на первую тренировку, в новом году, на городском ипподроме:

– Надо Лорду принести что-нибудь вкусненькое, – напомнила себе она, – он всегда ждет моего появления, ласкается… – несмотря на кровное происхождение, жеребец оказался вовсе не заносчивым, а добродушным и покладистым.

Остановившись за магазином, придерживая локтем портфель, Маша кусала сразу два пирожка:

– Так вкуснее. У Оли я побывала, библиотеку навестила. Зачем я здесь? Надо было поехать домой… – весь день она уговаривала себя, что ей не стоит заходить на улицу Чкалова:

– Ничего не случилось, это мое воображение. Но змейка, змейка… – за новогодним завтраком, мать объяснила Маше, что перстень попал в ее семью после революции:

– Его носила моя мать, теперь я, а скоро и ты его наденешь, доченька… – заперев дверь своей комнаты, Маша спрятала кольцо в антикварном комоде, орехового дерева. Она поняла, что никогда не видела мать с драгоценностью:

– Мама носит золотые часы, серьги с бриллиантами, но кольцо она никогда не надевала… – Маша не стала интересоваться, почему. Она тоже не собиралась носить украшение:

– В школе разрешают только часы и простые серьги. Я еще пионерка, нас учат скромности… – мать хотела сшить Маше вечернее платье, для посещения «Щелкунчика»:

– Саша пойдет в парадной форме, – озабоченно заметила Наталья, – а тебе можно подобрать закрытую модель, без декольте… – Маша закатила глаза:

– Совершенно ни к чему. У меня есть праздничное платье, его я и надену… – утром мать уехала с Мартой в ателье обкома партии:

– Кажется, Марте не обойтись без платья, – весело подумала Маша, доедая пирожки, – хотя она не интересуется театром. Но музыку она любит, всегда слушает, когда я играю… – малышка утверждала, что музыка помогает ей думать. Выбросив промасленную чековую ленту в урну, Маша вытерла руки платком:

– Незачем думать. Если на улице Чкалова что-то и произошло, это ко мне отношения не имеет. Но девушка говорила о Волке, я помню человека, с татуировкой волка. Голос, который я слышала в доме, упоминал о кольце, змейке. Не случается таких совпадений… – Маша взглянула в сторону знакомого ей забора дома под номером восемьдесят четыре. Никакой толпы, о которой вчера говорил отец, у ограды не было. Не заметила Маша и милицейского поста.

За ужином, или сегодняшним завтраком, родители не обсуждали инцидент:

– Или обсуждали, но наедине, а не при мне, или, тем более, Марте… – небрежно помахивая портфелем, Маша пошла вдоль забора, – я загляну внутрь, и вернусь к автобусу. Я запомнила, где остановка… – Маша улыбнулась, – девушка, наверное, просто потеряла рассудок. Ее увезла скорая, а в дом вернулись жильцы…

Судя по скрипящей на ветру двери, дом пока пустовал. Маша, осторожно, ступила на прогнившие половицы:

– Странно. Тогда комнату ярко осветили, а теперь здесь полутьма… – впереди мерцал красноватый огонек лампады, переливались свечи. Маша ощутила теплый, пряный запах:

– Словно дома, словно мы сидим за чаем, все вместе. Так хорошо, так спокойно…

Она замерла на пороге комнаты. Свечи налепили на бревенчатую стену, обозначив силуэт человеческой фигуры. По углам, на коленях, стояли какие-то люди. Маша услышала заунывное пение, кто-то всхлипнул:

– Богородице Дево, святой Николай Угодник, молите Господа Иисуса Христа о рабе его, девице Зое, да обретет она здоровье душевное и телесное… – Маша не успела податься назад. Перед ней выросла почти забытая фигура, в расстегнутом, деревенском тулупе. Седобородый старик, с непокрытой головой, держал свечу:

– Здравствуй, Мария Максимовна, – тихо сказал он, – вот мы и снова свиделись.

Администратору куйбышевского Дома Колхозника, облупленного трехэтажного здания, неподалеку от железнодорожного вокзала, заселившийся неделю назад старик предъявил не обычную справку из правления колхоза или сельсовета, а, неожиданно, паспорт.

Из бумаги следовало, что новый постоялец, которому шел восьмой десяток, родился в Заволжье, в городке Пугачев, на реке Иргиз:

– В тех местах издавна жили раскольники, – вспомнила женщина, – но скиты давно разорили… – старик напомнил ей священника, или монаха. В первые годы революции, в тогдашней Самаре их еще попадалось много.

Постоялец занял койку, в общей мужской комнате, с двумя десятками соседей. Старик объяснил, что приехал из Саратовской области в больницу при местном мединституте, надеясь получить консультацию врачей.

Больным, постоялец, впрочем, не выглядел. По утрам он колол дрова, на заднем дворе, в одних ватных штанах и застиранной майке. Кухня Дома Колхозника работала на старинных, дровяных плитах. Старик не распивал в номере водку, не курил в коридорах, не играл на баяне и не пел по ночам военные песни. Утром он завтракал чаем, миской перловки или ячневой сечки, и куском хлеба. Старик даже отказывался намазать его маргарином.

Постоялец на целый день покидал гостиницу, возвращаясь поздно вечером. Администратор решила, что у него в городе живет родня:

– Должно быть, он столуется у кого-то на квартире. Вообще видно, что он не одинок, вещи у него в порядке… – повар, по секрету, сказала ей, что старик носит крестик:

– Носит, пусть носит, – подумала работница гостиницы, – он пожилой человек. Меня и саму крестили, до революции…

Иван Григорьевич Князев отлично управлялся не только с топором, но и с иголкой. Князев сам ухаживал за своими немногими вещами, и даже мог починить обувь. Обосновавшись у ограды парка культуры, он посматривал на автобусную остановку:

– Готовить я тоже умею, но здесь я обедаю у истинных христиан, как обычно…

После смерти жены Князев подался, как он говорил, обратно на запад. Овдовевшим мирянам разрешали принять монашеский чин. С официальной церковью Князев ничего общего иметь не хотел:

– Сначала они продались большевикам, назвали себя обновленцами. Теперь они и вовсе встали на сторону отродья диавола… – так в катакомбной, запрещенной церкви, где монашествовал брат Иоанн, называли Сталина. По мнению Ивана Григорьевича Хрущев был ничем не лучше:

– Истинная церковь всегда претерпевала лишения. Мучеников расстреливали, ссылали в лагеря, но они не отступились от веры. Так будет и дальше… – у ограды парка он ждал рабу божию, отроковицу Марию:

– Вчера она убежала из дома, откуда забрали рабу божию Зою, – вздохнул Князев, – даже разговаривать со мной не захотела. Но она должна знать, кто она такая, должна найти своего отца…

После пострига, в уединенном, алтайском скиту, Князев стал связником, как они выражались, на военный манер, между разрозненными группами истинных христиан. Настоятель скита, отец Гермоген, в двадцатых годах, с кучкой верных церкви монахов, отправился за Урал. Иван Григорьевич надеялся на тихую жизнь в тайге, однако перед кончиной Гермоген отрядил его в Москву:

– Встретишься с матушкой Матроной, – велел почти столетний настоятель, – может, ей помощь какая нужна… – Гермоген знал Матрону по дореволюционным годам:

– Вокруг нее одни женщины, что надежно, но мужская рука тоже понадобится. Ты долго жил в миру, антихристы на тебя не обратят внимания… – Матрона и рассказала Князеву о рабе божией, девице Марии:

– Сейчас она увидела Зою, – подумал Иван Григорьевич, – она пришла в домик не случайно…