Вельяминовы. За горизонт - Нелли Шульман

Лунцу не подали серый, жидкий суп на рыбьих головах и склеившийся кусок ячневой сечки, которыми сегодня кормили больных. В тарелке шафранным золотом светилась стерляжья уха. К первому полагались румяные расстегайчики, с визигой. На кухне не забыли о бутербродах с черной икрой, о сливочном соусе, со свежей зеленью, для белоснежного судака. Вместо пахнущего затхлостью компота принесли ароматный, крепкий кофе, с изящными пирожными.

Лунцу, тем не менее, кусок в горло не лез.

Три года назад, при жизни Сталина, Даниил Романович, заведующий особым отделением в институте Сербского, едва избежал ареста. Лунца хотели присоединить к врачам, обвиняемым в отравлениях высшего руководства страны. Даниил Романович, психиатр, вообще не появлялся в кремлевской поликлинике или больнице. Он проводил экспертизы преступников, подозреваемых в душевных расстройствах, читал лекции офицерам МГБ и курировал закрытые больницы, где содержались опасные умалишенные:

– Но Берия это не интересовало… – он пил свой кофе, – евреи, врачи, тогда скопом шли по делу докторов. Какие-нибудь заштатные рентгенологи, в районных поликлиниках, тоже считались агентами «Джойнта» … – Лунц миновал тюрьму, но неприятности профессора не закончились.

Недавно Комиссия Партийного Контроля, при ЦК, занялась проверкой дел осужденных, содержащихся в лагерях. Летом в Москве появились непривычно выглядящие, постаревшие люди, с седыми головами. Несмотря на жару, они носили ватники или телогрейки:

– Реабилитация, – вспомнил Лунц, – скоро выпустят на свободу невинно обвиненных. То есть тех из них, кто выжил… – он предполагал, что реабилитация затронет и арестованных, проходивших экспертизу в институте Сербского. Лунц боялся жалоб бывших подследственных:

– Сутяги настрочат в Комиссию о несправедливых диагнозах. Проходивших по религиозным делам никто не выпустит на свободу, но к нам посылали и обыкновенных людей… – по мнению Лунца, многие арестованные были обязаны врачам жизнью:

– Лучше сидеть в уютной больнице, занимаясь трудотерапией, чем махать киркой, в шахте, в вечной мерзлоте. Но от людей никогда не дождешься благодарности… – Лунц, впрочем, надеялся, что его опасения беспочвенны:

– Даже если сумасшедшие и пожалуются, никто их не послушает, на то они и сумасшедшие…

От больной Z, как обозначили пациентку закрытой палаты в документах, жалоб ждать не приходилось. Поработав с девушкой, Лунц изменил свое первоначальное мнение.

Покуривая у окна, он рассматривал седобородого старика, копошащегося за оградой больницы. Пожилой человек в тулупе прилаживал к дереву кормушку для птиц. Рядом лежали пустые санки. Лунц улыбнулся:

– Дед вышел на прогулку, а малыш куда-то от него убежал… – психиатрическая больница стояла в глубине заброшенного парка. В прошлом веке, когда выстроили крепкое здание, деревня Томашев Колок, еще не стала частью города:

– Но и сейчас здесь окраина, – Лунц выпустил дым в форточку, – к больнице ходит один автобус, и то редко… – посетители добирались до проходной на такси.

Сегодня день был не приемный. После обхода и завтрака больные разбрелись по этажам, или отправились в мастерские трудотерапии:

– Мастерские тоже возвели в прошлом веке, – вспомнил Лунц, – по тем временам, проект здания очень хорошо продумали… – при больнице имелась артезианская скважина, электростанция, и даже лифты.

Больную Z подняли на этаж грузовой платформой. Девушка не могла передвигаться, скорая помощь привязала ее к носилкам:

– Можно было не использовать ремни, – хмыкнул профессор, – у нее настоящая кататония, вплоть до пресловутых сломанных иголок… – со вчерашнего дня девушку кормили через зонд. Таким же путем подавались лекарства.

Лунц считал, что фармакология, в случае Z, бессильна:

– У нее острый психоз, на религиозной почве. У нас встречались такие пациенты. Надо проводить поддерживающую терапию, ожидая перехода помешательства в хроническую стадию. Она, все равно, навсегда останется овощем…

Даниил Романович хотел забрать Z под свое крыло. Девушка послужила бы отличным материалом для очередной статьи цикла исследований о мотивации поведения больных при психозах:

– Может быть, удастся добиться бредовых высказываний, хотя пока она ничего не говорит. Губы шевелятся, но это, скорее всего, рефлекторное движение… – по мнению Лунца, девушка страдала острой кататонической шизофренией, с онейроидным синдромом:

– Бреда и галлюцинаций мы от нее не дождались, она в стадии мутизма, но это скоро пройдет… – черная трубка телефона подпрыгнула. Лунц откашлялся:

– Слушаю вас, товарищ генерал… – он просил разрешения перевезти Z в Москву. Вчера Лунц послал на Лубянку отчет, о решении консилиума. Голос Серова был уверенным, спокойным:

– В столицу она не поедет, то есть ее не повезут, – распорядился генерал, – обеспечьте доставку груза на куйбышевский военный аэродром… – за Z присылали особый самолет. Удерживая плечом трубку, Лунц протер пенсне полой халата:

– Товарищ генерал, при всем уважении к армейским коллегам, у них недостаточно опыта… – Серов оборвал его:

– Подготовьте сопроводительные документы и передайте груз по назначению, больше от вас ничего не требуется… – Лунц решил не спорить. Дверь кабинета заскрипела, робкий голос поинтересовался:

– Можно забрать посуду, товарищ профессор… – на пороге маячила стройная девушка, в сером халате и косынке. Не отрываясь от трубки, Лунц махнул рукой. Порывшись в кармане, щелкнув зажигалкой, он проводил взглядом белокурые косы:

– Раньше я ее не видел в отделении. Впрочем, кто обращает внимание на санитарок… – затянувшись папиросой, он взял блокнот:

– Записываю, товарищ генерал. Время прибытия рейса…

Маша Журавлева не донесла поднос до открытой двери кладовки. Оглядевшись, девушка сунула грязную посуду на нижнюю полку прикрытой марлей сестринской тележки.

Ей надо было торопиться. Иван Григорьевич остался у ограды больницы. Князев ожидал, пока Маша, сняв халат санитарки, надев самое невидное пальто, выйдет наружу. Сердце девушки отчаянно колотилось:

– Надо пройти в палату, пока милиционеры не вернулись с обеда… – в конце коридора виднелись белые двери, с цифрой «7».

– Счастливое число, – подумала Маша, – значит, все сложится хорошо… – она и сама до конца не верила тому, что делает. По словам Ивана Григорьевича, матушке Вере, как звали встретившую Машу на заднем крыльце, пожилую женщину, появляться в палате было нельзя:

– Она медсестра, в больнице, – хмуро объяснил старик, – если милиционеры застанут ее рядом с Зоей, ее уволят… – Маша кивнула: «Я понимаю». Князев вздохнул:

– Речь не только о ней самой. В больницу могут попасть другие верующие, матушка нужна на своем месте. Тебя никто не видел, никто не знает… – Машино пальто валялось в кладовой. Матушка снабдила ее серым халатом и косынкой санитарки. Маша решила, что московский профессор надежно засел в кабинете главного врача. Сестры, на коридорном посту, тоже отправились в столовую.

Девушка вдыхала назойливый аромат лекарств и дезинфекции:

– Мне надо сказать Зое, что ее не бросили, и тотчас уйти. Иван Григорьевич велел не рисковать…

До отъезда отца в командировку, Маша, незаметно, старалась слушать разговоры родителей. При них с Мартой мать и отец такого не обсуждали, но Маша, затаившись у двери кабинета, узнала, что Зою хотят отправить в Москву:

– Иван Григорьевич такого не допустит, – она медленно пошла к палате, – он считает своим долгом выручить Зою из беды…

Маша старалась не думать о кольце со змейкой, спрятанном среди белья, о неизвестном ей Волке, якобы ее отце. Она вспомнила далекий, женский голос, в комнате на улице Чкалова:

– Моя мать стала дымом… – Маша сглотнула, – но это неправда, ошибка. У меня есть папа и мама, мои настоящие родители… – девушка остановилась:

– Но если и меня усыновили, как Марту? От Марты ничего не скрывают. Она знает, что ее родители погибли, что мы ей не родная семья. То есть теперь родная… – Маше стало неуютно, по спине пробежал холодок:

– Матушка Вера работала в клинике при мединституте. Я родилась именно там, весной сорок второго года. Она ухаживала за мной, она помнит мою маму. Но если ребенок папы и мамы умер? Если они меня взяли в семью, новорожденной, ничего мне не сказав… – Маша вспомнила своего тренера по конному спорту, в Москве:

– Он говорил, что у меня аристократическая повадка, что я словно выросла в седле. Но папа и мама происходят из рабочих, пролетариев, из беднейших крестьян. Папа вообще родился в деревне… – с появлением в семье Марты, Маша обратила внимание на манеры приемной сестры:

– Ей было три года, а она ела ножом и вилкой, как и я, в детстве. Мама шутила, что меня не надо было ничему учить. Когда я села за стол, я все умела. Может быть, Марта родилась не в русской семье, но я… – Маша подавила желание развернуться и уйти, – я появилась на свет в Куйбышеве. Откуда здесь взяться иностранцам? Хотя мама рассказывала, что в Куйбышев эвакуировали дипломатов и журналистов. Ее соседкой была испанка, коммунистка, бежавшая из страны после победы Франко… – Маша вздохнула: