Листопад - Николай Лохматов

Ковригин оторвал от подушки голову, смерил Буравлева недобрым взглядом.

- Перед тем как войти, гостю следует стучаться, - недовольно проворчал он.

- Не барышня, не сглажу. - Буравлев прошел на середину комнаты, присел на табуретку.

Ковригин почесал волосатую грудь и спустил с кровати ноги. Мелкая дрожь тормошила его тяжелое, огрузневшее тело.

- Мутит, аж дых перехватывает. - Закрыл глаза, покачал свинцовой головой. - Может, у тебя, начальник, на похмелку найдется? Расплачусь, не бойся!.. Степан Ковригин еще не совсем пропил себя.

Буравлев осуждающе окинул его взглядом.

В опухших черных глазах Ковригина мелькнула презрительная усмешка.

- С таким, как я, небось за один стол не сядешь. Куда, мол, с таким заварыгой. Что, не правду говорю? Поживи с мое в лесу, может, еще хуже станешь. Весь лоск к черту слетит.

Он вылил из чайника черную, как деготь, заварку в стакан и одним махом опрокинул ее в рот.

- Прошлый раз на собрании ты пытался укусить меня: Ковригин, мол, пьянствует, тянет лесничество назад. А я толстокож. Меня нелегко прокусить. Одубел. К чему мне дипломы там разные? Были бы гроши да харчи хороши. А с елкой или осиной мы без дипломов сумеем столковаться. Вот так-то.

- Ну, ты кончил? - строго оборвал Буравлсз. - Мелешь, сам не знаешь что!.. Тряпка ты, а не мужик. Таких слюнтяев на фронте, можно сказать, расстреливали перед строем. В назидание другим.

Ковригин ненавидящим взглядом смерил щуплую фигуру лесничего.

- Герой нашелся! Посмотрим, как запоешь через пару лет. Крылья-то пообобьешь о ветви. Это тебе не дачи, а глухомань. Здесь часто судит сам лес, а прокурорит серый волк с Касьянова брода.

Он сгреб со стола посуду, сунул ее в лохань с помоями.

Буравлев поднялся, легонько толкнул его в плечо:

- А ну давай сюда ведро. Да живо!..

Ковригин ошалело уставился на лесничего.

- Забыл, что такое ведро?

Буравлев обвел взглядом комнату. На затоптанном полу у печки в беспорядке стояли котлы, ушат и заполненные до половины помоями два ведра. Он засучил рукава полушубка, взял ведра и вышел на улицу. Вернулся скоро, расплескивая прозрачную, студеную воду.

Черные колючие глаза Ковригина с любопытством ощупывали гостя. Заметив на руке шрам, синеватый, волнистый, он хрипловато пробасил:

- Где это тебя так?

- Не у пивной, конечно, - пошутил Буравлев.

Ковригин обиженно засопел. Одрябшее лицо его налилось кирпичной краской.

- Ты меня пивной не ткай. Пока сам себе хозяин... А спрашивают тебя по-хорошему - отвечай.

- На фронте, где же больше.

- Пулей?

- Гитлеровцы били железными прутьями.

- В плену, значит! - в голосе Ковригина проступило сочувствие. - Как же удалось выкарабкаться?

- Повезло мне редкостно. Попался среди немцев Человек. Вот и живой хожу.

2

"Вот и живой хожу..." Разве забудешь то время!

То время... Хмурый осенний день увядал. Из низких облаков сочился мелкий, частый дождь. В поле пенился сырой, как смоченная вата, туман. Деревья в тумане походили на тлеющие свечи. Где-то в подзвездной вышине гомонили улетающие на юг гуси. Буравлев едва передвигал ноги. Остро жгли перебитые железными прутьями руки, саднили иссеченные до крови спина и бока. Ему еще и еще раз хотелось взглянуть на серую дымку неба, на обездоленную осенними красками землю, по которой бродил он немногим больше двадцати лет. И вот они, последние секунды жизни: короткой и яркой, как вспышка. А позади шаг за шагом отсчитывал немецкий ефрейтор, с выбившейся на лоб рыжей челкой, в зеленой длиннополой шинели. В руках он наготове держал автомат. Легкий нажим спускового крючка - и сразу исчезнет все: и небо и земля...

Он шел, а в памяти стояла мать: худенькая, маленькая, как девчонка. Синие глаза ее улыбались. Теплыми, мягкими пальцами она перебирала светлые колечки волос.

"Мам, а мам, чудеса бывают?"

"Нет... Не бывают. Только в сказках, сынок".

"А я хочу чудес. Сильным хочу быть".

"Что ты, сынок!"

"А я хочу!"

Мать горячей ладонью прижимает его к груди. Он слушает, как под тонкой кофточкой бьется материнское сердце. И боится пошевелиться, нарушить это ровное, доброе биение.

...В воспаленную спину ткнулся ствол автомата. Морщась от боли, Буравлев вздрогнул. И сразу в воображении исчезла мать. Под ногами щерилась забитая серым месивом, клыкастая пасть оврага. Буравлев попятился и замер. "Стреляй скорей!.. Чего медлишь?" - и повернулся к нему лицом. Выпрямился.

Ефрейтор-немец добродушно улыбнулся. Под рыжими бровями засветилась та же улыбка в глазах.

- Рус, айда. Живи... - проговорил он весело, как старому приятелю.

Буравлев не понимал слов.

- Шнель!.. - вдруг строго прикрикнул ефрейтор и кивнул в сторону леса. Вскинув автомат, выпустил вверх очередь.

Буравлева лихорадило. Голова наполнялась чугунной тяжестью. Нарастающая слабость смыкала припухшие веки.

А он уже шел в облитом туманом лесу. Спотыкался о неровности. Поднимался и снова шел, уже не понимая, зачем и куда.

Чудились странно знакомые голоса, где-то совсем рядом горели радостным, животворящим огнем синеватые, как гребень окской волны, глаза Кати. Они звали его, и он, превозмогая бессилие, шел за ними, прижимая свои шершавые, перепачканные грязью ладони к лицу.

По щекам текла теплая, скупая влага. Казалось, это не слезы бессилия, а сочилась из глаз сама кровь. И весь мир, затканный голубоватым лунным светом, обманчивый, заслонен от него какой-то очень тонкой кисеей.

Воспаленное воображение порой творило невероятные образы, комкало, смешивало все воедино, а он, гонимый непонятным чувством, шел и шел...

Цепкий куст жимолости задел за рукав шинели. Буравлеву он показался человеком. Он едва слышно пригрозил:

- Уйди, стрелять буду!..

И, потерев ладонями виски, стоял в раздумье и повторял:

- Бить их надо. Бить...

Потом он снова шел и шел. Шел в неизвестность... пока еловый сук больно не ударил в плечо и не опрокинул на землю. Он долго еще крючковатыми пальцами царапал затвердевшую землю, стараясь подняться. Голова кружилась. И перед ним проплывала какая-то непонятная смесь разнородных предметов. Огромным усилием воли пытался вернуть сознание, упорно переламывал себя и - не переломил. Над ним задернулась черная, как беззвездная осенняя ночь, пустота.

Очнувшись, Буравлев увидел бревенчатые стены, кружевные занавески на окнах. Пахло свежеиспеченным хлебом и сладковатым березовым дымом. Тело Буравлева словно кто налил свинцом. Руки были туго перевязаны. Хотел пошевелиться, но от нестерпимой боли застонал. Подошла лет двадцати трех девушка, заглянула в лицо.

- Болит? - участливо спросила она.

Буравлев поднял чугунные веки.

- Они тебе руки поломали. Лежи смирно, а то не заживут.

- Кто ты? - прошептал он.

- Дочь лесника. Не бойся, сюда немцы не заходят.

- Ты одна?

- С матерью. Отец на войне сейчас.

Буравлев разглядел ее лицо. Оно было немного грубоватым, с конопушками на носу и щеках. Крупные серые глаза с грустинкой скрадывали эту грубоватость, и лицо у девушки даже казалось красивым.

- Наши далеко?

- Порядочно. Только я говорю, не беспокойся. Да и молчи. Тебе говорить нельзя...

3

Буравлев поставил ведра с водой.

- А ну, суй в него голову! - приказал он Ковригину.

- Ты что? Очумел?

- Суй, тебе говорят! Дурь скорее пройдет.

Ковригин не успел и моргнуть глазом, как Буравлев нагнул его голову и сунул ее в воду.

- Ты что, черт? А то ведь я могу...

- Пуганый, не боюсь.

Ледяная вода все же сделала свое - боль в голове постепенно начала утихать. Заросшее щетиной лицо посвежело, зарумянилось. Ковригин тогда сам подошел к ведру и начал мочить голову.

- Что, понравилось? - незлобиво упрекнул его Буравлев.

Пока Ковригин, отфыркиваясь, плескался, Буравлев прислушивался, как за окном, обтекая стволы сосен, ручьисто журчал ветер. Где-то в их вершинах застрекотала сорока. Сквозь оттаявшее стекло Буравлев отчетливо видел пестрые крылья, длинный, скособоченный хвост. Она камнем упала с верхнего сука и вдруг низом пронеслась возле веранды, взмыла над лесом. Ветер сносил ее в сторону, ерошил мягкое оперение.

- Ну как, Аника-воин? - спросил Буравлев, когда Ковригин отошел с полотенцем от ведра.

- Железно, - признался тот. - Стопашку бы с прицепом - куда лучше.

- Не помрешь и так. Пора за дело браться. От твоих попоек и в семье и на работе нелады. Живешь, как волк в окладе!

Зрачки у Ковригина сузились. Глаза, прикрывшись негустыми темными ресницами, холодно блеснули.

- Язва!.. Нашел лазейку еще раз уколоть, - с раздражением бросил он и, немного помолчав, спросил: - С какого участка начнем расчистку?

- От Лосиного брода. Там, как в тайге. Не пролезть. Только присматривай за рабочими. Пусть трелюют поаккуратней. На Климовой даче весь подрост поломали. Безобразие!.. Куда только ты смотрел? И чтобы в Красном бору ни одно дерево не упало! Понял!..