Тайна "Сиракузского кодекса" - Джим Нисбет

Рени. Она всегда была честолюбива. Она хотела сама по себе что-то из себя представлять. В плане искусства, так сказать, но и в плане денег. Тут еще одно. Ковбой мог вырезать колыбель из яблоневого комля, но вот денег у него не было. В один прекрасный день он преподнес ей эту колыбель, с резной куколкой-младенцем внутри, и до потемнения в глазах напугал Рени. Она рассказывала, что эта штука даже пахла младенцем. Выяснилась, что чего ей вовсе не нужно — так это собственных детишек. А нужны ей были деньги. И люди. У нее прорезался талант к тому, чтобы складывать воедино то, что архитекторы и декораторы зовут «элементами». Вот как этот дом.

Он повел рукой вокруг и тихо добавил:

— Я предложил ей помочь устроиться в большом городе. Вот так просто.

Он сделал длинный глоток.

— Хотя у нее до конца сохранился вкус к таким длинноногим простофилям. — Пара кешью выпали у него из кулака на кушетку. — Когда она бросила своего ковбоя, я думал, его это убьет. Я-то знаю, что она чувствовала. Я так же поступил с Дропси. Променял ее на Рени после семнадцати лет жизни. Семнадцати трудных, трудных лет. Но когда я сменял Дропси на Рейн, это можно было понять. Даже Дропси смогла понять, всякий бы понял. Я всего лишь оставил что-то совершенно изведанное и старое ради чего-то свежего и совершенно неизвестного. Это всему миру попятно. Но Рени… Рени бросила красивого, трудолюбивого, чистого молодого человека, будущую семью и место, где можно растить детей, ради чего? Ради типа на двадцать два года старше, с брюшком, выдающим возраст, растущей лысиной, плохими зубами, без особого образования — всякому было видно, что ничего в нем нет, кроме кучи денег. Я вам скажу, все в ее жизни, все, кого она знала, ее мать, тот ковбой, ну… она их просто терпеть не могла.

Он обнаружил орешек среди пуговиц своей рубашки и отправил в рот.

— Я не совсем уж глуп. Я спросил ее про Уэсли только год или два спустя. Так звали ковбоя. Я спросил, знает ли она что-нибудь о нем. И она сказала, нет, только по слухам. Сказала, ее мать слышала от кого-то в Элко, что Уэс продал свое ранчо и отправился на Гавайи — господи, на Гавайи! Я изобразил изумление таким поворотом дел, хотя и не удивился, что парень решился на крутой поворот, чтобы, знаете, встряхнуться и вытряхнуть из себя эту девушку. Она была нечто, Рени… Настоящая красавица. И дьявол в…

Голос его затих, не закончив фразы. Я тоже кое-что знаю о тишине, но в этой гостиной в эти несколько мгновений было как-то особенно тихо.

— Хорошо, что я не надеялся, что когда-нибудь получу от нее все, чего мне хотелось, — невесело сказал Ноулс. — И я ей нравился, более или менее, хотя бы поначалу. Честолюбие нас роднило, знаете ли. На этом уровне мы действительно понимали друг друга, и какое-то время этого хватало. Для нас обоих перемена была к лучшему. Мы добились, чего хотели.

Коротко помолчав, он добавил:

— Пару лет спустя я спросил ее, думает ли она иногда про Уэсли, о том, как разбила ему сердце. Потому что именно это она и сделала, знаете ли. Я это видел. Они вместе разгораживали пастбище, разбивали лагерь на лужайке у ручья, катались на тех пони по гребням, нянчились с цыплятами, сажали сад… Тот сад был в цвету, когда мы приехали за ее вещами. Уэсли, кстати, не смог этого вынести — нашего визита. Он знал, что мы приедем, она ему позвонила. Так что Уэс верхом ускакал прямиком в горы, прежде чем мы прибыли, и оставался там, ручаюсь, еще долго после нашего отъезда. И я видел, как она вертит этим парнем. Она позвонила, сказала ему, что мы приезжаем, и предложила побыть дома, чтобы познакомиться со мной и заодно попрощаться с ней. У нее это звучало очень культурно. И она еще повернула нож, который в него уже загнала, когда объясняла, что все это делается для его же блага. И я, конечно, не слышал, что говорилось на другом конце провода, но наверняка он был вне себя, если не сломался совсем. Так что, когда мы подъехали и его дома не оказалась, она могла всю вину переложить на него. Это нарушение приличий целиком на его совести, знаете ли. Она ни при чем. Не виновата. И я наблюдал, как она это проделывает. Ну, тогда я был от нее без ума.

Он сделал короткий быстрый глоток.

— И сейчас… по правде сказать. Хотя опали хреновы лепестки хреновой розы, сказал бы я. Я хорошо знал ее уже через несколько недель. И как бы ни сходил по ней с ума, все же сумел сказать себе: «Ноулс, парень, будь начеку». Потому что придет время, и она проделает с тобой то же самое. Точь-в-точь. Ты будешь следующим, когда для нее придет время. Так что радуйся, пока светит солнце, Ноулс. Потому что однажды настанет черный день, и темнее его тебе не видать.

Он поднял пульт. Над крышей парили морские чайки, резко разворачивались на ветру. Ноулс перещелкал пятьдесят-шестьдесят каналов, пока не вернулся к футболу.

— В тот раз, когда она рассказывала мне об Уэсли, я сказал ей: «Гавайи? Ты меня не разыгрываешь? Он променял свой маленький рай на Гавайи? С ним все в порядке?» И знаете, что она мне ответила?

— Нет, — сказал я, — не знаю.

— «О, — сообщила она, — Уэс в порядке. С ним всегда все будет в порядке».

Дверь за моей спиной открылась. Я услышал шуршание шелка и уловил запах духов.

— Сэр? — произнес Альфред. — Ваша шестичасовая.

Эта оказалась блондинкой.

Ноулс словно не слышал его.

— Она ничего этого вам не рассказывала? — спросил он резко, раздраженный помехой.

Что я мог сказать? Что провел с его женой всего одну ночь?

— Это потребовало какого-то времени, — продолжал Ноулс, — но…

Он встал, смахнул крошки кешью и соли с рубахи.

— Я, в конце концов, понял, как обстоит дело. Это было просто. Но ведь я и сам простак.

Он взглянул на девушку в дверях.

— Факт тот, Дэнни, что я безумно полюбил женщину, которая мне не нравилась. Она не могла нравиться. Никому.

Он допил стакан.

— Хотя она встала между мной и той тишиной. — Он поставил стакан на столик. — Альфред, принеси солдату еще выпить. А для вас, мисс?..

— Тара, — отозвалась блондинка, поворачиваясь, чтобы пойти с ним. — Водка «Коллинз»?

Альфред чуть заметно склонил голову в ее сторону.

— Ах да, — одобрительно сказал Ноулс, беря ее под руку. — Тара.

ВОЗОБНОВЛЕНИЕ ЗНАКОМСТВА

IX

Следующие несколько дней мои размышления о том, что же понадобилось от меня ее мужу, ходили по кругу, неизменно возвращаясь к главному объекту — самой Рени.

«Ты должен научиться со мной разговаривать. Разговор — это доверие. Говори мне все. Но без взаимности. Начни с поцелуя. Губки вверх…»

Я не часто предаюсь фантазиям, по голос Рени стал часто и уверенно проникать в мои воспоминания. Я накручиваю гильзу и вдруг слышу ее голос, перекрывающий отдаленное рычание конических зубчатых резцов.

Как могла случайная встреча, даже весьма пылкая, нести в себе такой заряд?

Что ж, простейший ответ таков: резцы не так уж обаятельны. Они помогают делать работу, которую ты проделывал уже тысячу раз. Под черепом имеется встроенный модуль, который присматривает за твоими пальцами аналог того, который позволяет зебрам пастись рядом с гиенами. А в остальном простая сосредоточенность на работе.

Старые моряки — тип, который теперь все реже встречается в Сан-Франциско, — рассказывали, что самой опасной работой на довоенных буксирах считалась работа вытиральщика, который должен был протирать тряпкой толстые соединительные стержни, которые двигались вверх-вниз в такт двигателю в трюме корабля. Для этой работы старались найти самого тупого парня в порту, парня, который должен сосредоточиться каждым нервом, чтобы с ней справиться. Умные не справлялись. Работа была такой монотонной, такой тупой, что даже полоумный забывал, чем он занимается, и начинал задумываться о другом, уходил в фантазии — и оставался на всю жизнь калекой.

В этом рассказе что-то есть.

Мораль.

Подумаем: может, не стоит быть слишком умным?

Может, точнее будет сказать, что я в своих воспоминаниях обращался к Рени, а не наоборот. Она оставалась непроницаемой. Я помнил ее глаза, блеск пота между грудями, пушок на предплечьях. Но голоса я вспомнить не мог. Нет, это не точно. Хотя ее голос увеличивал близость, у нас было маловато времени для разговоров. Потому я и придумывал те разговоры, которые мы могли бы вести, или проигрывал заново те, что были, и можно только удивляться, как это я не остался без руки.

Как бы мрачна ни была картина, в выборе цвета и стиля рамы я консерватор. Дело в контрасте, понимаете ли. Тонкость в том, чтобы рама делала свое дело, не привлекая к себе внимания. Вот так же и рамка вокруг моих воображаемых или вспоминавшихся разговоров с Рени, с женщиной, которой я совсем не знал, которую я хотел узнать и никогда не узнаю, стала для меня привычной. Работа, еда, сон. Читай газеты, сдавай готовые заказы, гуляй по улицам и пляжам Сан-Франциско. И незаметно представляй себе Рени.