Тайна "Сиракузского кодекса" - Джим Нисбет

Он не сводил взгляд с Алькатраса, маяка, видного сквозь северную стену его дома. Стеклянная стена с перекрещивающимися резными балками поднималась на десять футов к потолку. Сквозь нее видны были кипарисы вдоль дорожки и стена эвкалиптов за ними, отмечающая восточную границу Президио, а дальше виднелись две башни моста Золотые Ворота и холмы Марин милях в трех от нас. Деревья беззвучно склонялись под ветром, повернувшим под вечер к западу.

— Дропси была хорошая девочка, — продолжал Ноулс, — но она не верила в науку. И в ней совсем не было… как бы это сказать…

Он чуть подвинул свой виски, обращая внимание на интерьер комнаты.

— …класса.

Ледяные кубики подпрыгивали в моем стакане, разбрызгивая дорогой виски мне на щеку.

— Не то что Рени, — продолжал Ноулс. — Рени была естественной.

Где-то в глубине дома прозвенел колокольчик.

Молчание затянулось, мы не смотрели друг на друга, а оба уставились в стеклянную стену. Я задумался, не для того ли служит этот прекрасный вид, чтобы помочь людям пережить неловкие моменты, и ворваться буйством или натужным весельем в их тесные жилища.

— Те картонки, что вы пихаете в свое мыло, — рискнул я нарушить молчание, — они, случаем, не многократного использования?

— Наша первая федеральная субсидия, — кивнул Ноулс, не отрывая взгляда от вида за стеклом, — гарантированное повторное использование. В сущности, этот грант был затеей Рени… — голос у него дрогнул.

— Простите, — сказал я.

Он покачал головой:

— Она…

Дворецкий отворил дверь из прихожей.

— Мистер Ноулс?

Тот не повернул головы.

— Сэр?

Ноулс оторвался от своих размышлений, чтобы взглянуть на него.

— Ваша двухчасовая, сэр…

Лицо Ноулса, смотревшего мимо меня на дверь, изменилось так неожиданно, что я невольно обернулся посмотреть, в чем дело. Дворецкий отступил в сторону, придерживая рукой дверь, и в комнату вошла очень миловидная женщина.

Я сказал: женщина, но она едва ли успела закончить колледж — двадцати одного или двадцати двух лет. Одета со вкусом, ухожена и умеет держаться на каблуках. Новая служанка?

Пройдя несколько шагов в комнату, она остановилась, переводя взгляд с меня на Ноулса и обратно.

— Черт, — ругнулся Ноулс, вздернув рукав и повернув наручные часы к свету. — Я совершенно забыл о времени.

Он прищурился, взглянул на девушку и едва заметно кивнул.

— Это не надолго, — обратился он ко мне, — вы не подождете?

Я пожал плечами.

— Повторите ему, Альфред!

Ноулс, поднявшись, допил свою порцию.

— А вам, мисс…

— Энни, — сказала девушка. — Коньяк.

Ноулс поставил пустой стакан на стеклянный столик и кивнул Альфреду.

— Боюсь, у нас только бренди, — произнес Альфред, слегка поклонившись.

Лицо его застыло, как ледяная стена в Альпах, невозмутимая, сколько бы альпинистских ботинок не топтали ее веками.

— Миссис Ноулс допила весь коньяк, какой… — он замолк.

Ноулс уставился на него. Его лицо также ничего не выражало.

— Тогда бренди, — сказал он, — и закажите еще коньяка. Хотя бренди лучше, чем коньяк, — без улыбки обратился он к Энни. — И никто не морщится, если вы кладете в него лед. Вы не против, мисс…

— Энни, — твердо повторила девушка, и ее взгляд метнулся ко мне. И мгновенно вернулся к Ноулсу.

— Бренди со льдом — прекрасно.

— Я тоже выпью еще с вами. Мы будем в кабинете.

Прежде чем дворецкий Альфред закрыл дверь, Ноулс добавил:

— Это на полчаса, Дэнни. Устраивайтесь как дома. Альфред позаботится, чтобы у вас хватало выпивки.

Я кивнул.

— Вот и хорошо. Значит, через полчаса.

Ноулс выпроводил Энни из комнаты и закрыл за собой дверь.

Я остался один в гостиной Рени.

Я стал рассматривать «Дизайн анлимитед». Сам предмет, в противопоставлении с человеком по ту сторону стола, в каком-то смысле был ключом к Рени. У Ноулса не хватило бы вкуса купить этот дом, тем более обставить его или хотя бы нанять человека, который бы это сделал, не говоря уж о том, чтобы пробить его на обложки прессы. Ноулс определенно не интересовался, появится ли его дом на обложке глянцевого журнала. А вот женщина с некоторым честолюбием на его деньги вполне могла такое устроить. Он бы радовался ее радости и гордился результатом. Но в конце, как и в начале, он, хотя и сумел найти и вдохновить ее, понятия не имел бы, что со всем этим делать. Верно, наряду с гордостью он испытывал в какой-то мере чувство собственника. И в его гордости собственника не могла ли она найти себя, или все достижения и деньги приносили одно презрение? Каким был брак Ноулсов?

Я взял в руки пистолет с кремневым замком и прочел надпись на медной пластинке.

Я пару раз нажал курок. Металл слабо скрежетнул, но огонька не появилось.

«Ручаюсь, уж он-то по ним не скучает», подумалось мне.

Я вернул зажигалку на стол. Если «Инланд Фанишинг» — та самая компания, работая в которой он мотался по всему Большому Бассейну, шутливый сувенир для Ноулса, вероятно, был не шуткой: напротив, он был символом окончательного освобождения из рабства. Это был памятник.

В следующую минуту я задумался, как это миссис Ноулс позволяла мистеру Ноулсу выставлять эту игрушку напоказ. Что это — знак внимания к его достижениям или пистолетик оказался здесь вопреки ее возражениям? Может, он и появился здесь только после ее смерти? Через, скажем, ее труп.

Может, и дворецкий замешан.

Я поднял номер «Дизайна» и стал листать. Там обнаружились золотые втулки для ванной с видом на Средиземное море, сменные окна в два с половиной этажа высотой и почти такой же ширины, обшитые тесом фронтоны, выходящие на сумрачные многоуровневые террасы, сады с фигурно подстриженной растительностью — один воспевал биржевой крах 1977, гараж на пять «феррари», целиком из каррарского мрамора, еще один гараж с видом на озеро Тахо со скрупулезно восстановленным пароходом Стенли, частная терраса для гимнастики с видом на Гудзонов залив и, наконец, снятый под другим углом вид с обложки — особняк Ноулсов. На первой странице я увидел тот самый столик, за которым теперь выпивал. На картинке там стояла высокая стеклянная ваза — не штампованного стекла — с тремя тюльпанами на длинных стеблях, большая книга, на корешке которой сквозь пыль читалось: «Луи ле Ву», декоративный кинжал с ножнами и рукоятью, украшенными драгоценными камнями, в форме ятагана — возможно, нож для бумаг, хотя, думаю, он был слишком ценен, чтобы вообще им пользоваться. На стене над кушеткой висел портрет обнаженной Рени — я оглянулся и увидел голую стену: полотно осталось в галерее Ренквист. Подписи называли художника — Джона Пленти и автора стеклянной вазы — Лалик. Никаких зажигалок-пистолетиков или серебряных ковбойских сапожков на виду не было.

Чей вкус удалил зажигалку из видоискателя? Рени или декоратора? Или художественного консультанта? Возможно, она исчезла сама собой, по общему невысказанному согласию.

Следующая страница изображала спальню миссис Ноулс, ее «убежище», ее «дом вне дома», в котором не было ни следа самого Ноулса — и, если на то пошло, ничьих следов. А была там большая кровать с парчовым балдахином из Арля, множество подушек, двухсотлетнее вязаное покрывало. Два доспеха «из Прованса» охраняли книжный стеллаж от пола до потолка, и перед ним стояло приземистое кресло времен Регентства, из тех, в которых долго не просидишь. Разукрашенный туалетный столик, полки для коллекций, крупным планом представленных на врезках.

Там было деревянное распятие из южной Мексики: много лагримас, тоже из Мексики, много обетных свечей с нетронутыми огнем фитилями, тарелочка с симметрично разложенными «песчаными долларами» — плоскими морскими ежами… Книги, старые, в кожаных переплетах, на разных языках и не особенно ценные…

«„Просто мне нравится, что они у меня есть, — цитировал журнал слова миссис Ноулс, добавляя: — Они такие старые, ручной работы. Их приятно трогать“. Она, смеясь, трогала страницы и ткань переплета: „Правда, красивые?“ Она взяла одну, провела рукой по выцветшей коже: „Я просто дорожу ими как вещами“».

В этом сбивчивом тексте, может, из-за режиссуры, может, из-за ее плохой игры, я не сумел различить голос самой Рени.

На каждой полке, выше, чем удобно дотянуться, стояла коллекция куколок высотой два-три фута с проволочной основой, «…какие изготавливались кукольных дел мастерами во Франции девятнадцатого века. Искусные портные одевали их в точное подобие нарядов в масштабе один к четырем. Головка у каждой чуть склонялась вперед, словно они смиренно и скромно прятали взгляд… Имеется ли у миссис Ноулс хоть одна из настоящих кукол, которые высоко ценились за изящество изображения, мельчайшие детали в одежде и точное соответствие костюмам определенного времени? „О нет, — говорит она, любовно разглядывая свои крошечные манекены. Я ценю их как женские фигурки, крошечные, зато идеализированные, такие молчаливые, но пустые, без всякого характера или личности, и все же явно женственные… Они очаровательны!“»