Тайна "Сиракузского кодекса" - Джим Нисбет

Бодич наблюдал сцену с интересом, и я наскоро прикинул, каких ужасов он мог наговорить мужу. Он явно ни перед чем не остановится. Но даже если Бодич сказал совсем мало, вполне возможно, что мужу и так уже известна была история последних часов последней ночи жизни его жены, и чем она занималась, и где, и чем.

Теперь Бодич подтолкнул его продолжить эту историю.

— Кестрел?

Унылый маленький человечек. Старше Рени, а одет он был в свободный костюм из желтовато-коричневой материи, с коричневым кантом на лацканах и вокруг нагрудного кармана, да еще с галстуком-боло. Золотой зажим, удерживавшим шнурок галстука, походил на клеймо для скота — пара переплетающихся «К» под изогнутой перекладиной.[3] Уголок черного платка, торчащий из нагрудного кармана, воплощал небрежный поклон траурному событию.

Я назвал свое имя, подозревая, что следует приготовиться получить удар, и точно зная, что в этом случае мне не полагается защищаться.

Он протянул мне руку.

— Я Крамер Ноулс.

Я был так удивлен его любезностью, что промедлил с пожатием его протянутой руки, так что он застенчиво добавил, оглянувшись на открытую могилу:

— Я муж… был мужем Рени.

Мы обменялись рукопожатием. Он был, по меньшей мере, двадцатью годами старше Рени.

— Мистер Ноулс… — начал я.

— Крамер, — поправил он, не выпуская моей руки.

— Крамер, — заново начал я. — Мне… я очень сочувствую вам, сэр.

— Благодарю вас, — искренне сказал он.

Взглянул на могилу, отвернулся и добавил:

— Мне будет ее не хватать.

Что я мог сказать?

— Вы были давно женаты?

— Да, давно.

Только теперь он заметил, что еще держит мою руку, и немного смутившись, отпустил ее.

— Скажите мне только одно.

— Да, сэр, — ответил я не без трепета.

— Вы не зайдете навестить меня?

— Я… что?

— Приходите в гости. Завтра, если у вас найдется время. Да, завтра. Скажем, часа в два? — он сдержал улыбку: — Думаю, адрес вам известен.

Мне вовсе не было смешно, и я совершенно не представлял, как отреагировать на это приглашение.

— Я хотел бы… поговорить, — добавил он. — Может быть, выпить.

— Поговорить?

— Поговорить. Вы поняли меня?

— Понял.

— Так вы придете? Завтра в два?

Я взглянул за его плечо. Бодич наблюдал за нами чуть озадаченно, будто кто-то только что сообщил ему, что остатки угря, которого он с аппетитом умял за завтраком, проверены на содержание селена и дали положительный результат. У меня, должно быть, тоже был странноватый вид. Бодич, конечно, представлял, что на уме у Ноулса, не лучше меня.

— Конечно, я зайду к вам.

Он снова взял мою руку и пожал ее.

— Спасибо. Большое вам спасибо.

Мне показалось, что это было сказано искренне.

Он очень быстро отвернулся, но я все же успел заметить слезу, выступившую у него на глазу.

Ноулс пошел к кладбищенским воротам между матерью Рени и ее спутницей. Обе взяли его под руки. Никто из них не оглянулся.

VII

Пестрый денек. Небо белое от перистых облаков и быстро надвигающихся башен тумана, поднявшихся над восточным холмом Президио. Вдоль Давизадеро между Бродериком и Бейкер прорывы солнечных лучей высвечивали золотую листву вдоль верхнего края колоннады портика, который, как нас уверяли, был уменьшенной копией «Малого Трианона» — скромного дворца, выстроенного по приказу Людовика XIV на задворках Версаля — вершины светского абсолютизма. Чем отчасти объясняется, почему, когда атеисты наконец добились уничтожения огромного цементного креста на горе Дэвидсон, некие иные элементы общества поспешили заменить его столь же впечатляющей гильотиной.

Двумя домами западнее стояло пристанище бюргера, которое Крамер Ноулс называл домом.

Особенности окрестных зданий были воплощением амбиций, этакие особняки, высящиеся на улице, как утес на городском канале. Только и было между ними общего, что масштаб богатства. Небрежный кивок вежливости, не скрывающий высокомерия, выражался в продуманной небрежности кипарисовых аллей вдоль подъездных дорожек. И даже желто-бурые курганчики кипарисовой хвои укладывались в гранитные угловатые глыбы, повинуясь формам ступеней и дорожек. Фонарь светил и днем. Две-три лампы в нем перегорели. Прошла всего неделя со смерти Рени Ноулс, но уже стали видны признаки запущенности.

Запах можжевельника и жасмина, разумеется, открыл шлюзы воспоминаний. Но я отступил в сторону, пропустив мимо их поток, скатившийся по ступеням и слившийся в озеро под злосчастным высоким кипарисом. Лишь нарочито случайный взгляд в ту сторону намекал, что я, быть может, бывал здесь раньше. Да еще то, как я тупо уставился на большую входную дверь. Остались ли за ней какие-то следы трагедии?

Крамер Ноулс, по сведениям из «Кроникл», составил свое состояние на единственной идее. Он запатентовал процесс, по которому почти в каждом мотеле США в каждый кусочек мыла вкладывается толстенькая картонка. Ноулс сообразил, что во владениях поставщиков мотелей, охвативших земли от реки Гумбольдта к северу от Снейка, от Восточных водопадов и Сьерра-Мадрудо до Зеленой реки в восточной Юте, ни один гость никогда не использует до конца выданный ему кусочек мыла. Даже если посетитель остается надолго, мыло каждый день заменяют, хотя бы потому, что на свежем кусочке вытеснен логотип этого мотеля. Если кусочек используется до конца — значит, гость такой дешевый, что прихватывает его с собой, или мотель настолько дешевый, что не обеспечивает ежедневную замену.

Клиент, который утаскивает с собой обмылок? Стоит ли о нем вспоминать? Правление, которое не требует от горничных заменять мыло при каждой уборке? Мы выше этого. Но и в многоэтажных башнях отелей Рино, и в оторванных от мира шестикомнатных бензозаправках-кафе-мотель-казино-барах, которыми по справедливости славен Большой Бассейн, бизнес требует относиться к каждому гостю с почетом. И Ноулс захватил этот рынок.

Он превратил сарай за своим маленьким наемным ранчо в Карсон-сити в лабораторию. Карсон-сити зацепил юго-восточный уголок его торговой территории, избавляя от необходимости жить собственно в городе и скрывая тот факт, что два дня в месяц он в самом деле занимался там закупками, до тонкостей разрабатывая свое нововведение. Проститутки здесь всегда были под рукой и не слишком дороги, как и баскская кухня. Ноулс любил девок и баранину. Такой образ жизни: шлюхи, двадцать восемь дней отсутствия в месяц и еще два-три дня в лаборатории — стоил ему первого брака. Но он же составил его богатство.

— Избавился — и слава богу, ни одной минуты не жалею, — напористо сказал мне вдруг Ноулс.

Ему не понадобилось много времени, чтобы выложить историю свей жизни. Понятно, он говорил со мной, потому что больше ему поговорить было не с кем. В конце концов, это была первая среда его вдовства.

Мы сидели на кушетках друг против друга, разделенные стеклянным кофейным столиком. Под рукой, на кожаном подносе, помеченном клеймом двойного «К», стоял хрустальный стаканчик с тремя унциями ячменного виски и двумя кубиками льда. Не то чтобы я привык пить виски после ленча, но виски был предложен, и я согласился. Ноулс, кажется, не возражал, когда я попросил осквернить его порядочным количеством льда, зато его дворецкий скроил скучную мину.

— Как только я налажу жизнь, — говорил Ноулс, глядя в дверь, за которой исчез слуга, — я немедленно заменю этого претенциозного ублюдка на хорошенькую малышку.

Он повертел свой стакан, в котором кубик льда плавал в коктейле «Семь и Семь».

— Поменьше униформы и все такое.

Он шумно втянул в себя унцию своего коктейля.

— Черные сетчатые чулочки. Со швами сзади.

Он прикусил кусочек льда и поднял стакан.

— Прямыми, как военное шоссе.

Экземпляр «Дизайн анлимитед», толстого журнала для дизайнеров интерьера и их клиентов, лежал на краю стола. На обложке я увидел фасад дома Ноулсов. Кроме журнала, точно посредине треугольного столика стоял серебряный ковбойский сапожок, и в нем — горстка сигарет с фильтром. За ним лежала зажигалка в форме кремневого пистолета, с деревянным основанием, покрытым гравированными медными пластинками. Дальше стоял телефон с жидкокристаллическим дисплеем, обращенный трубкой к Ноулсу. Между ним и краем стола уместилась россыпь финансовых журналов, пачка листков, похожих на ежегодные балансовые счета, блокнот с двойной «К» наверху каждой странички, полблюдечка орешков кешью и 3,5-дюймовый гибкий диск, которым Ноулс пользовался как подносом.

Он не сводил взгляд с Алькатраса, маяка, видного сквозь северную стену его дома. Стеклянная стена с перекрещивающимися резными балками поднималась на десять футов к потолку. Сквозь нее видны были кипарисы вдоль дорожки и стена эвкалиптов за ними, отмечающая восточную границу Президио, а дальше виднелись две башни моста Золотые Ворота и холмы Марин милях в трех от нас. Деревья беззвучно склонялись под ветром, повернувшим под вечер к западу.