Тайна "Сиракузского кодекса" - Джим Нисбет
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что вы говорите? Это — «гавана»?
Он подтолкнул ко мне через стол коробку кухонных спичек.
— Мы говорили о тишине.
— Да, говорили.
Он шумно вдохнул запах из своего бокала.
— Я нарочно это делал. Просто сидишь на кровати и прислушиваешься. Конечно, с автострады слышны грузовики.
— Представляю.
— И кое-что доносится из казино — в зависимости от того, насколько у вас дешевый номер.
Я кивнул, выпуская дым.
— Иногда капля упадет с головки душа…
Я курил, не затягиваясь.
— Тогда я и заметил как-то, что работают кондиционеры.
— Выключали их?
— Да. В познавательных целях. Становится жарко, как в аду. Или холодно. Словом, я мог бы услышать мышь, или термита, или гремучую змею, шуршащую чешуей в норе. И я снова включал кондиционер.
Мы оба хмыкнули.
— Вот так, — сказал он, — звук кондиционера всегда помогал мне уснуть в незнакомой постели.
Я кивнул, разогнав головой дым.
— Но незнакомая постель — не самое страшное. С выключенным кондиционером, стоило мне шевельнуться, слышно было, как скрипят пружины кровати. Внизу хлопали двери и приглушенно разговаривали. Защелки на чемоданах — они потрескивают, открываясь. Телевизор. Кто-то занимается сексом. Канализация. Кто-то идет к холодильнику. По гравию медленно подъезжает машина.
— На мой взгляд, не такая уж это тишина.
— Именно так. В том-то и дело. Тишины больше не существует. Не думаю, чтобы когда-нибудь существовала.
— Что это вы говорите? Вы что, были заперты посреди пустыни? Всего-то и надо было, что выйти наружу.
— Я опередил вашу мысль. Я выходил наружу.
— И что?
Он пожал плечами.
— Шум шоссе. Огни, такие яркие, что их тоже хочется назвать громкими. Если дело было в городе, мимо проезжали машины с мощными динамиками. Знаете: бум-ба-бум, бум-ба-бум?
— Это в городе.
— И в городе, и за городом. Дело в том, что такой штуки, как тишина, больше просто не было. Не было в мире, в котором я тогда жил.
— А пустыню вы пробовали?
— Не сомневайтесь, пробовал и пустыню. Можете не рассказывать мне о вашей проклятой пустыне. Я там прожил семнадцать лет. Там никогда не бывает тихо. Так, как здесь…
Он постучал себя пультом по голове.
— Или тут… — Он обвел взглядом комнату. — Или там. — Он указал мундштуком на телевизор. — Хотя там довольно тихо.
Он задумчиво попыхтел сигарой.
— Я — бывший торговец, сорвавший куш на одной-единственной дурацкой идее. Единственная разница между мной и тысячами других ребят — я был достаточно туп, чтобы до нее додуматься. Мне бы никогда больше не пришлось работать, если бы я сам не захотел. Мне стоит только распределить портфели ценных бумаг по нескольким надежным брокерским предприятиям, и все тут. Тратить все на шлюх и попойки, да, может, на игру, в разумных пределах. Купить плавучий дом в дельте и ловить целыми днями рыбку.
— На слух, недурная жизнь, — солгал я.
Он фыркнул:
— Я не понимаю, как люди такое выносят, и вы тоже не понимаете.
— Правда, — признал я, — я лучше буду жить в однокомнатной квартирке и слушать, как гремят кастрюлями и сковородами на соседней ресторанной кухне, лишь бы не слышать колокольчика, когда рыба трогает наживку. Я — обитатель бедлама.
Он покосился на меня:
— Одна комната, а?
Я посмотрел на него.
Он указал на меня сигарой.
— Будь вы на двадцать лет помоложе и не будь у вас подвески между ног, я бы помог вам как-нибудь выбраться из вашей комнатенки.
Он похотливо ухмыльнулся.
— Круто, — сухо сказал я, — возможно, я бы даже позволил вам это сделать.
— Теперь уже слишком поздно, да?
Я промолчал.
— Ну, — продолжал он, — поразите меня. Что позволяет вам радоваться жизни, как она есть?
Я смотрел на него. Двое мужчин перед телевизором, выпивают и болтают о пустяках. Так? Я глотнул виски и стал гадать, что нужно Ноулсу.
— Я обрамляю картины и много читаю. Тихая жизнь, и я ее кое-как терплю.
Он скроил мерзкую рожу:
— Вы сами уж не художник ли?
Я покачал головой.
— Нет. Я пристрастился к независимости и одиночеству. И мне их хватает.
— Независимость и одиночество… — Он огляделся. — У меня от них мурашки.
— Относительно прочей так называемой культуры, — произнес я и указал сигарой на телевизор, — я давным-давно объелся культурой.
— На войне?
Я не ответил.
— Вы, значит, неприспособленный.
— Сумел справиться.
— Я был таким же. Да и сейчас. Я увидел свет в Корее. Но говорю вам, лучше проводить время с богатыми придурками, — он кивнул на движущихся по экрану людей, — чем быть совсем одному. Одиночество — это бред, извращение. Я много раз бывал один. Я объелся одиночеством. Может, я тоже неприспособленный. Все мы так или иначе неприспособленны. Я это вычислил. Но…
— Вы просто любите людей, — суховато закончил я за него.
— Вот это точно, солдат. — Он наклонил голову в сторону. — Вы были солдатом, верно?
Я кивнул.
— Ну вот, солдат, сказал он, — я просто люблю людей.
Альфред явился со свежей выпивкой.
— Простите, — попросил я, — нельзя ли вернуть содовую?
— Безусловно, сэр.
Альфред забрал посуду, вышел и вернулся с литром минеральной воды, блюдцем с ломтиками лимона и лайма, двумя высокими стаканами, серебряной мисочкой, полной кубиков льда, парой серебряных щипчиков, салатницей из резного стекла, полной соленых кешью, тремя мисочками с тремя сортами оливок, двумя мисочками для мытья пальцев, парой полотняных салфеток и маленькой чашечкой золоченой бронзы для косточек.
— Я мог бы к такому привыкнуть, — сказал я, наблюдая, как Альфред расставляет все это на столе.
— Не сомневаюсь, — сказал Ноулс, глядя на меня.
Выждав немного, он захватил горсть орешков и бросил три-четыре в рот. Я выбрал сморщенные черные оливки и налил себе стакан содовой, выжав в нее лайма.
— Итак, во всю эту тишину вошла Рени.
Он не сводил глаз с беззвучной игры на экране.
— Она болталась у казино в Элко, помаленьку торговала собой.
Он взглянул на меня, я взглянул на него. Он снова стал смотреть в телевизор.
— Хорошенькая малышка. Я как раз провел два с половиной года, ничего не делая, только продвигал проект с мылом, который к тому времени наконец «пошел». Даже торговая марка появилась. Я оформил лицензию на крупное производство и открыл контору в Рино. После того как я сам себе служил штатом продавцов, рекламным отделом, поставщиком и кладовщиком и еще кое-кем, я нашел способ передать другим всю черновую работу. У меня появилось достаточно средств, чтобы нанять лучшего адвоката по патентам в округе Колумбия, так что и в этой части все было улажено. Глобальное предприятие долго готовилось к началу операции, и наконец все было готово. Реклама, маркетинг, продажи, производство, упаковка, доставка — все на мази. Мне оставалось несколько недель до подписания договора. Я годами ничего не видел, кроме работы, а теперь готовился сидеть и стричь купоны. Все было прекрасно, и сам я легок, как воздушный змей.
Рени порвала с ковбоем, у которого имелось ранчо милях в семидесяти от Элко. Она раз возила меня туда. Там очень красиво. Поднимаешься вверх по проселку далеко от основной дороги, и сквозь ущелье вдруг открывается самое чертовски красивое место, какое вы видели. У того парня было триста или четыреста акров, непересыхающий ручей с ивами и тополями, глубокий колодец, сад, голов пятьдесят или шестьдесят каролайсов или еще какой скотины, овечье стадо и, может, десяток самых проворных горных пони, каких я видел. Эти лошадки подходят и едят яблоко у вас из рук, и притом совсем дикие, чертенята. Эти лошадки были воплощением его мечты, потому что он всегда мечтал разводить породистых лошадей. Он выстроил маленький домик, был и амбар, и молочная корова, и куры и все такое. Самое очаровательное местечко, какое мне доводилось видеть.
И он с ума сходил по Рени. Чего бы только он для нее не сделал! Отчасти в этом и заключалась проблема. Она была ничто, зато независима. Плюс округа напоминала ей о прошлом, о матери, знаете ли. Ее мать разводила овец, а они никогда не ладили. В чем бы ни была причина, Рени там не сиделось, она скучала. Тот ковбой ради нее перерезал бы себе вены, факт. Но она таскала его каждую субботу в город за сорок миль, чтобы послушать музыку или посидеть за игорным столом, лишь бы вокруг были люди, и шум, и машины, и яркие огни, лишь бы ходить по магазинам или любоваться забытыми богом галереями с ковбойским искусством, или чем еще, лишь бы видеть других людей, как они ходят, как одеваются, как разговаривают…
Это чудесное маленькое ранчо, этот преданный парень, который к тому же был хорош собой — Рени этого было мало. Ему хотелось детишек, мира и покоя, хотелось, чтобы солнце вставало и садилось над всей этой красотой пятьдесят лет, и он мечтал разделить каждую минуту такой жизни с ней. Может, в свой смертный час он решил бы, что с него хватит, только я сомневаюсь. Счастливец.