Собрание сочинений. Т. 1 - Саша Черный
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В УСАДЬБЕ*
Склад вазонов на дорожках,На комодах, на столах,На камине, на окошках,На буфетах, на полах!
Три азартных канарейкиТретий час уже подрядВыгнув тоненькие шейки,Звонко стеклышки дробят.
За столом в таком же родеДеликатный дамский хор:О народе, о погоде,О пюре из помидор…
Вспоминают о Париже,Клонят головы к плечу.Я придвинулся поближе,Наслаждаюсь и молчу.
«Ах, pardon!.. Возьмите ножку!Масло? Ростбиф? Камамбер?»Набиваюсь понемножку,Как пожарный кавалер.
Лес высоких аракарий,В рамках — прадедов носы.Словно старый антикварий,Тихо шепчутся часы.
Самовар на курьих лапках,Гиацинты в колпачках.По стенам цветы на папкахМирно дремлют на крючках.
Стекла сказочно синеют:В мерзлых пальмах — искры льда.Лампа-молния лютеет,В печке красная руда.
Рай… Но входит Макс легавый.Все иллюзии летят!В рай собак, о рок неправый,Не пускают, говорят…
<1910>Декабрь Сальмела<ДОПОЛНЕНИЯ ИЗ ИЗДАНИЯ 1922 ГОДА >
КУХНЯ*
Тихо тикают часы.На картонном циферблатеВязь из розочек в томатеИ зеленые усы.
Возле раковины щельВся набита прусаками,Под иконой ларь с дровамиИ двугорбая постель.
Над постелью бывший шах,Рамки в ракушках и бусах,—В рамках чучела в бурнусахИ солдаты при часах.
Чайник ноет и плюет.На окне обрывки книжки:«Фаршированные пышки»,«Шведский яблочный компот».
Пахнет мыльною водой,Старым салом и угаром.На полу пред самоваромКот сидит, как неживой.
Пусто в кухне. Тик-да-так.А за дверью на площадкеКто-то пьяненький и сладкийНоет: «Дарья, четверт-так!»
<1913>АВГИЕВЫ КОНЮШНИ*
Это может дойти до того, что иному, особенно в минуты ипохондрического настроения, мир может показаться с эстетической стороны — музеем карикатур, с интеллектуальной — сумасшедшим домом, и с нравственной — мошенническим притоном.
Шопенгауэр. «Свобода воли»
«СМЕХ СКВОЗЬ СЛЕЗЫ»*
(1809–1909)
Ах! Милый Николай Васильич Гоголь!Когда б сейчас из гроба встать ты мог,—Любой прыщавый декадентский щегольСказал бы: «Э, какой он, к черту, бог?Знал быт, владел пером, страдал. Какая редкость!А стиль, напевность, а прозрения печать,А темно-звонких слов изысканная меткость?..Нет, старичок… Ложитесь в гроб опять!»
Есть между нами, правда, и такие,Что дерзко от тебя ведут свой тусклый родИ, лицемерно пред тобой согнувши выи,Мечтают сладенько: «Придет и мой черед!»Но от таких «своих», дешевых и развязных,Удрал бы ты, как Подколесин, чрез окно…Царят! Бог их прости, больных, пустых и грязных,А нам они наскучили давно.
Пусть их шумят… Но где твои герои?Все живы ли, иль, небо прокоптив,В углах медвежьих сгнили на покоеПод сенью благостной крестьянских тучных нив?Живут… И как живут! Ты, встав сейчас из гроба,Ни одного из них, наверно, б не узнал:Павлуша Чичиков — сановная особаИ в интендантстве патриотом стал.
На мертвых душ портянки поставляет(Живым они, пожалуй, ни к чему),Манилов в Третьей Думе заседаетИ в председатели был избран… по уму.Петрушка сдуру сделался поэтомИ что-то мажет в «Золотом руне»,Ноздрев пошел в охранное — и в этомНашел свое призвание вполне.
Поручик Пирогов с успехом служит в ЯлтеИ сам сапожников по праздникам сечет,Чуб стал союзником и об еврейском гвалтеС большою эрудицией поет.Жан Хлестаков работает в «России»,Затем — в «Осведомительном бюро»,Где чувствует себя совсем в родной стихии:Разжился, раздобрел — вот борзое перо!..
Одни лишь черти, Вий да ведьмы, и русалки,Попавши в плен к писателям modernes,Зачахли, выдохлись и стали страшно жалки,Истасканные блудом мелких скверн…Ах, милый Николай Васильич Гоголь!Как хорошо, что ты не можешь встать…Но мы живем! Боюсь — не слишком много льНам надо слышать, видеть и молчать?
И в праздник твой, в твой праздник благородный,С глубокой горечью хочу тебе сказать:— Ты был для нас источник многоводный,И мы к тебе пришли теперь опять,—Но «смех сквозь слезы» радостью усталойНе зазвенит твоим струнам в ответ…Увы, увы… Слез более не стало,И смеха нет.
<1909>СТИЛИЗОВАННЫЙ ОСЕЛ*
(Ария для безголосых)
Голова моя — темный фонарь с перебитыми стеклами,С четырех сторон открытый враждебным ветрам.По ночам я шатаюсь с распутными пьяными Фёклами,По утрам я хожу к докторам.Тарарам.
Я — волдырь на сиденье прекрасной российской словесности,Разрази меня гром на четыреста восемь частей!Оголюсь и добьюсь скандалезно-всемирной известности,И усядусь, как нищий-слепец, на распутье путей.
Я люблю апельсины и все, что случайно рифмуется,У меня темперамент макаки и нервы, как сталь.Пусть «П. Я.»-старомодник из зависти злится и дуется,И вопит: «Не поэзия — шваль!»
Врешь! Я прыщ на извечном сиденье поэзии,Глянцевито-багровый, напевно-коралловый прыщ,Прыщ с головкой белее несказанно-жженной магнезииИ галантно-развязно-манерно-изломанный хлыщ.
Ах, словесные, тонкие-звонкие фокусы-покусы!Заклюю, забрыкаю, за локоть себя укушу.Кто не понял — невежда. К нечистому! Накося — выкуси.Презираю толпу. Попишу? Попишу, попишу…
Попишу животом и ноздрей, и ногами, и пятками,Двухкопеечным мыслям придам сумасшедший размах,Зарифмую все это для стиля яичными смяткамиИ пойду по панели, пойду на бесстыжих руках…
<1909>ПРОСТЫЕ СЛОВА*
(Памяти Чехова)
В наши дни трехмесячных успеховИ развязных гениев пераТы один тревожно-мудрый ЧеховПовторяешь скорбное: «Пора!»
Сам не веришь, но зовешь и будишь,Разрываешь ямы до концаИ с беспомощной усмешкой тихо судишьОскорбивших землю и Отца.
Вот ты жил меж нами, нежный, ясный,Бесконечно ясный и простой —Видел мир наш хмурый и несчастный,Отравлялся нашей наготой…
И ушел! Но нам больней и хуже:Много книг, о слишком много книг!С каждым днем проклятый круг все ужеИ не сбросить «чеховских» вериг…
Ты хоть мог, вскрывая торопливоГнойники, — смеяться, плакать, мстить,—Но теперь все вскрыто. Как тоскливоВидеть, знать, не ждать и, молча, гнить!
<1910>АНАРХИСТ*
Жил на свете анархист.Красил бороду и щеки,Ездил к немке в ТериокиИ при этом был садист.
Вдоль затылка жались складкиНа багровой полосе.Ел за двух, носил перчатки —Словом, делал то, что все.
Раз на вечере попович,Молодой идеалист,Обратился: «Петр Петрович,Отчего вы анархист?»
Петр Петрович поднял бровиИ багровый, как бурак,Оборвал на полуслове:«Вы невежа и дурак».
<1908>НЕДОРАЗУМЕНИЕ*
