Брусничное солнце - Лизавета Мягчило
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава 5
Черный стежок с мягким шелестом черной нити лег поверх первого на канву. Деревянное пяльце в руках дрогнуло. Варвара небрежно откинула за спину прядь волос, скользнувшую на ткань, и снова склонилась за рукоделием. Внимательно, устраивая на положенное место каждый аккуратный крестик. У двери послышался очередной тяжелый вздох.
Авдотья боялась этой картины, каждый раз, заглядывая из-за плеча барыни, она неловко переминалась с ноги на ногу, но молчала. Достаточно было единого грубого окрика.
Варвара вышивала уже седмицу после смерти Аксиньи. Натруженные пальцы ныли, спину сводило, хрустели шейные позвонки и темнело в глазах. Но ежели барыня не занимала руки работой — появлялись они. Тени и силуэты в углах, чужой горячий шепот и плачущие мольбы. Она слышала топоток мелких ног по усадьбе, пение девичьих голосов у пруда и мягкий шепот нежных трав. Она видела яркие сны и лила их на картину. Бабушка стала одним из кошмаров — повторяющее действо: мертвые топи, размазанный брусничный сок на коже босых ног, ее предупреждения о рыщущей рядом смерти и Оно. Существо, пронзающее глазами-колодцами. Тонкое, в обветшалой мужской рубахе, доходящей до пояса и широких штанах. Спутанные длинные черные волосы не позволяют разглядеть силуэт как следует. Но зубы… Десятки острых белоснежных игл, обнажающихся в широкой, нечеловеческой улыбке. Оно смеется над ней, по-птичьи склонив голову, с интересом шагает вперед. И в том сне она не пытается сбежать, собственные руки по локоть в крови, они тянутся навстречу длинным когтям. Варвара нежно улыбается.
— Увидит кто, так дар речи утратит, Варвара Николаевна. — В голосе Авдотьи тихий укор. Задумавшаяся Глинка крупно вздрогнула. Игла соскочила с плотного ряда крестиков и хищно вонзилась в подушечку пальца. Она резво отдернула руку.
— Что пристала ко мне? Каждый по-своему горюет, тебе больше приглянулся бы крик мой, да розги на собственной спине? — Голос кажется чужим, хриплым и тяжелым. Набухшая алая капля упала на белоснежную канву, разукрасила ярким пятном место у плеча чудовища. Чудно. Словно маленький болотный огонек. Ей захотелось изобразить и его. Посасывая пораненный палец, барыня отстраненно отложила картину и полезла в сундук за нитями.
Авдотья несмело посеменила к креслу. Вытянув, как гусыня, шею, она замерла в пяти шагах и заглянула на канву, приподнимаясь на носки. Тут же отпрянула, передергиваясь от омерзения. Суетливо перекрестилась, вытаскивая из-под рубахи для короткого поцелуя нательный крестик.
Среди туманов болота и чахлых, неказистых деревьев, гордо возвышалась кровожадная тварь. Как живая, видит Господь Бог, барыня закончит работу, и она выберется, оросит землю вокруг кровью, проклянет людей. Крепостной казалось, что оно уже жило, гнилое сердце пульсировало за драной рубашкой и торчащими узкими ребрами, вышитыми мягкой зеленоватой нитью. Почти сливающееся с природными просторами, беспощадное и жестокое. Сместившись на шаг вбок, она с ужасом отметила — взор следит за нею. Коротко пискнув, девка ринулась обратно к двери. Варвара у сундука рассеянно подняла голову.
— Что верещишь, как дурная? Картина это, картина. Нет у нее души и обидеть никого она не сумеет.
— До чего же жутко, барыня. Отчего ж не взяться за ручейки, что вы всю зиму вышивали? Или закончить изображение васильковых полей? Так ловко у вас получалось, так светло — душа радовалась. Все лучше, чем это чудище, хотите, на колени упаду? Только уберите.
Зло хлопнула крышка сундука, девушка разогнулась. Губы сжались в суровую линию и Авдотье показалось, что сейчас хозяйка выглядит точь-в-точь, как ее холодная и жестокая мать. Крепостной захотелось выдрать собственный болтливый язык. Короткое движение тонких пальцев у губ, словно та запирает их на замок и Варвара переводит свой тяжелый темный взгляд обратно на вышивку, направляясь к креслу. В руках — светло-голубые нити, до того прекрасные, что ими бы небеса вышивать с пестрыми птицами. А она их тратит на страшную нечисть среди камышей и осоки.
Что-то терзало ее, помимо навязанного супружества — с одного взгляда было видно, как переменилась хозяйка. И без того резкие черты заострились, запали щеки и пропал румянец. Она почти не ела — вышивала, спала или бродила из угла в угол по замершему дому, затравленно прислушиваясь к полной тишине. Во время скорби гостей у Глинки не бывало, а прислуга боялась лишний раз поднять глаза: Настасья Ивановна научила их чтить чужую скорбь. Миловавшейся в кладовой паре отсыпали по пять ударов плетью, сразу после наказания полуживую девушку сослали на реку к прачкам. Поговаривали, что та едва не утопла, выполаскивая простыни в окровавленной драной рубахе.
— Ну хоть отужинайте, мать моя куропатку в клюкве приготовила, Настасья Ивановна от тарелки оторваться не могла. А мяса не хотите, так пирог черничный ещё горячий, давайте принесу кусочек, Варвара Николаевна? Не дело это, голодом себя морить, красоту прежде времени губить.
— Сдалась мне та красота… — С усталым выдохом Варя опустилась обратно в кресло, нежно, почти полюбовно провела дрожащим пальцем по капле крови и вдела в иглу голубую нить. Чудовище все так же широко улыбалось, в хитрых глазах — обещание. Отчего оно снится так часто? Почему вместо положенного страха она испытывает волнительный трепет? Ощущение, словно она вернулась в давно позабытый дом. Ежели бабушка пытается рассказать ей что-то с того света — выходит у нее крайне дурно. Варя путается, тонет в тревожащей неизвестности. Надвигается что-то большое. Темное. Почему она ищет спасение в широкой улыбке нечисти? — А принеси.
Беглый взгляд скользит по взметнувшейся косе резво разворачивающейся Авдотьи. Радостно охнув, она стремительно скрылась за дверью, послышался мелкий дробный топот ног по ступеням, Варя невольно улыбнулась.
За окном занимался закат, пели птицы, жужжал у девичьего винограда крупный ленивый шмель. Вдали на выжеребке у конюшен вяло переругивались конюхи, подсобляя несчастному животному. Приближающиеся истошные крики заставили замереть, голубая нить так и не начала свой путь по канве, Варвара настороженно подняла голову.
— Барыня! Барыня, помогите! Мрет честный люд, скоро на селе ни одного мужика не останется. — Голос надорвался, перешел на хрип, перемежающийся громогласным судорожным воем. Варя подошла к окну.
По широкой дороге липовой аллеи бежала пышногрудая крепостная баба. Юбка давно покрылась пылью и зелеными пятнами травы — она не раз падала. Вот и сейчас, грузное тело свалилось наземь, взметнулась короткая коричневая коса, плетью стегнув хозяйку по лопаткам напоследок. Она так и не оторвала лба от земли, царапала землю, выдирая пучки подстриженных трав и голосила, причитала бессвязное. Громко, так истошно, словно скотина, понимающая, что тянут ее на убой.