У черты заката. Ступи за ограду - Юрий Слепухин

Он прибавил газ, повернул регулятор отопления, включил радио. Город и завод остались позади, прямая и пустынная автострада рассекала степь надвое, справа вставало красное зимнее солнце. Радио передавало какую-то успокоительно-глупую смесь реклам и музыки, мотор работал как часы, нигде в кузове не было слышно никакого скрипа, не ощущалось вибрации, хотя стрелка устойчиво стояла на семидесяти милях. Фрэнку стало жаль Роя, у которого он бесцеремонно забрал такую приятную машину.

Впрочем, эта мысль не испортила ему настроения. Впереди был хорошо заслуженный отдых — целый месяц без единой мысли в голове, за три тысячи миль от этого проклятого завода. А когда он вернется на проклятый завод, это тоже будет здорово, потому что за месяц он, пожалуй, все-таки соскучится по всему тому, что принято ругать походя, — по чертежам и бумажным лентам с бесконечными колонками цифр, по истошному вою турбореакторов в испытательных камерах, по усталости после рабочего дня и по нравоучениям старого зануды Делонга. Хорошо, черт возьми! Фрэнк сдвинул шляпу на затылок и, прибавив еще десять миль скорости, во все горло заорал «О, Сусанна».

На пятый день путешествия, уже в Нью-Хэмпшире, его встретили заносы. Сотни машин, брошенных на автостраде Бостон — Манчестер, застыли аккуратными цепочками сугробов, и непрекращающийся снегопад все больше и больше сглаживал их очертания. К счастью, Фрэнк застрял у самого выезда из городка, где жили старые знакомые их семьи; с трудом вернувшись назад, он оставил машину на их попечение и добрался до Мэплз-Вэлли по железной дороге.

Дома ему пришлось испытать то, что обычно случается с людьми после долгого отсутствия: приехав утром, он уже к вечеру почувствовал, что и мать, и обе сестры, и старший брат — все они в какой-то степени успели за эти годы неуловимо отдалиться от него, создать какую-то свою, не совсем понятную ему жизнь, какой-то свой круг не затрагивающих его интересов. Впрочем, разумеется, это не они отдалились от него, а он от них — они жили вместе, а он вылетел из гнезда. Понимая это, Фрэнк не был в обиде на своих, но ему стало как-то грустно.

Мать, как это и было видно раньше из ее писем, всецело посвятила себя делам прихода, перепоручив домашние заботы невестке; старшая сестра, замужняя, жила отдельно, младшая Сью была поглощена своими сердечными делами и то и дело звонила по телефону. Брат Джеремия «делал карьеру» в банке и изучал бухгалтерию на каких-то заочных курсах. Вздумай Фрэнк рассказать здесь о тех мыслях, которые мучили его на испытательной базе после гибели «Локхида», — никто бы ничего не понял.

Вечером он пошел прогуляться по знакомым местам. С особенным удовольствием ощущал он на себе непривычную теплую одежду, тяжелые непромокаемые башмаки, меховую шапку с опущенными наушниками. Беззвучно шел снег, желтые квадраты света лежали перед окнами в палисадниках, тишина и острые крыши (Фрэнк отвык от них среди белых и плоских построек Юга) делали городок похожим на рождественскую открытку. Он дошел до конца Орчард-стрит, безошибочно нашел знакомую с детства тропинку через сад, который когда-то принадлежал старику Грили, и стал подниматься по отлогому склону поросшего соснами холма.

У сросшихся вместе двух сосен, почти на самом гребне, он утоптал снег, наломал охапку веток и сел, подтянув колени к подбородку. Внизу мерцали городские огни — редкие и желтоватые, они тоже были какими-то игрушечными; казалось неправдоподобным, что эти тусклые лампочки подключены к тем же генераторам, которые питают током гигантские зарева неона к югу и западу от Мэплз-Вэлли…

Фрэнк закурил и тотчас же бросил сигарету: кощунством показалось ему осквернять никотином этот чистейший воздух. Он съел горсть снега, радуясь его пресному вкусу, потом слепил плотный снежок и запустил куда-то между сосен. Потом просто сидел и слушал тишину.

И эта тишина тоже казалась ему неправдоподобной. Неправдоподобным было вообще существование этого тихого лесного края, зажатого в кольцо грохочущим миром цивилизации, края, где ничто не изменилось со времен его детства. Началась и окончилась мировая война, были разрушены одни государства и созданы другие, пятьдесят миллионов человек погибли на земле, в море и в воздухе, умерщвленные многими разнообразными способами — начиная от простейшего и кончая наиболее усовершенствованным, найденным в результате многолетней работы самых гениальных умов двадцатого века, — а в штате Мэн все так же рубили лес, сажали и выкапывали картофель, ловили рыбу и пасли коров.

Это была другая Америка, совсем не похожая на ту, что он только что пересек в своем автомобиле. И можно было не задаваться праздным вопросом относительно того, какая из двух является подлинной: обе они были неотделимы одна от другой, обе составляли лицо страны.

Фрэнк опять достал сигареты и закурил, на этот раз машинально. Он сидел и вспоминал свои поездки по стране, думая о ней с какой-то растерянностью. Страна огромная, немыслимо огромная и многоликая, не укладывающаяся в рамки какого-то определенного цельного представления. Что нужно сказать, чтобы определить Америку в нескольких словах, дать картину страны не знающему ее человеку? В Тулузе французские коллеги часто задавали американцам этот вопрос, и ни Фрэнк, ни его сослуживцы — никто из них никогда не находил подходящих слов.

Пожалуй, все же именно это многообразие и является в какой-то степени главной определяющей чертой Америки, думал он сейчас. Многообразие и изобилие. Изобилие всего — хорошего и дурного, нужного и ненужного, облегчающего жизнь человека и превращающего ее в стерильную и обернутую целлофаном каторгу…

Две совершенно разные страны. Одна — Америка человекоподобных машин и людей, уподобившихся машинам, страна безостановочных конвейеров и неустанной погони за прибылью, обреченная на бесконечное кружение по замкнутой орбите — в погоне за новыми и новыми средствами для достижения несуществующей цели. Он, инженер Хартфилд, принадлежит этой Америке душою и телом, если в данном случае уместно говорить о душе; с этой Америкой связана вся его жизнь, его работа, все его планы на будущее. И удивительно, с какой силой охватывает его иной раз тоска по совсем другой Америке — по этой, лежащей сейчас перед ним в мирной тишине и безмолвии, по старой патриархальной Америке фермеров и лесорубов…

Очевидно, эта Америка отомрет так же, как в наши дни отмирает в мире все старое и патриархальное. Не менее очевидно также, что он, инженер Хартфилд, всей своей деятельностью мало-помалу способствует тому, чтобы от этой Америки, страны его детства, поскорее осталось одно лишь романтическое воспоминание. А кто от этого выигрывает?

Определенно, ему следовало сделаться лесорубом. Самым обыкновенным лесорубом, лучше даже неграмотным. Дня три назад в маленьком придорожном ресторанчике на границе Канзаса и Миссури к нему снова вернулась эта мысль, впервые посетившая его там, еще на базе Грейт-Салинас. К ресторанчику одновременно с ним подъехал древний автомобиль неопределимой марки — представитель вымершей породы начала тридцатых годов, какой-нибудь «апперсон», «пирлесс» или «грэхэм-пэйдж». За рулем ископаемого сидел парень в комбинезоне, приблизительно одного с Фрэнком возраста и даже чем-то на него похожий. Они поставили машины рядом, Фрэнк поинтересовался маркой, но парень этого не знал и вообще не выразил желания поддержать разговор. Может, он обиделся за свою реликвию, увидев ее рядом со стрелоподобным «крайслером» Баттерстона, а может, в тоне вопроса ему почудилась насмешка — так или иначе, ответил он довольно неприветливо и тотчас же отошел. Потом, за завтраком, Фрэнк поймал на себе его взгляд, в котором, как ему показалось, была какая-то угрюмая зависть.

Если смотреть на вещи поверхностно, то у этого фермера были, конечно, все основания ему завидовать, но до какой степени извращенности должен был дойти мир, чтобы такая зависть стала возможной! Ведь это он, обреченный создавать орудия убийства, должен был бы завидовать этому молодому фермеру, посвятившему жизнь самому древнему и самому благородному занятию человека — возделыванию земных плодов…

Они говорили на одном языке, одну национальность и одно подданство удостоверяли их документы, в случае войны им суждено было бы драться под одним знаменем, и все же они были гражданами двух разных, бесконечно чуждых друг другу стран. За окном ресторанчика тянулись поля убранной кукурузы, серое февральское небо висело над бескрайней равниной Восточного Канзаса, и равнодушные ко всему машины, не останавливаясь, неслись вдоль бетонной полосы автострады, словно листья, бесцельно гонимые зимним ветром. В тот день он особенно остро почувствовал тоску по своей брошенной отчизне…

Наутро Фрэнк объявил за завтраком, что хочет пожить несколько дней в охотничьей хижине в горах: втайне он надеялся, что мать станет отговаривать его или что кто-нибудь — ну хотя бы Сью — выразит желание отправиться в хижину вместе с ним. Не последовало ни того, ни другого; мать сказала только, что это хорошая идея, — в хижине давно никто не живет, пора привести ее в порядок. Потом она добавила, что хорошо было бы, если бы Фрэнк все же спускался в город по воскресеньям послушать проповедь.