Бородинское поле - Иван Шевцов

И снова пауза, взволнованная, до краев наполняющая душу.

- Обратите внимание, - продолжал Макаров, - в последний миг своей жизни эти люди, простые, но необыкновенной щедрости духа, говорят в своем завещании о главном, чем они жили, что было для них дорого и свято. Ничего мелкого, второстепенного, какой весомый сгусток мыслей и чувств! Ведь это обращение ко всем сыновьям, завещание вам и будущим поколениям. Вдумайтесь, мои дорогие юные друзья. Вспомните ваших отцов, живых, здравствующих, и ваши взаимоотношения с ними. Все ли вы достойны такой нежной отцовской заботы и ласки? Спросите об этом совесть свою. Я позволю себе ознакомить вас еще с несколькими документами, написанными кровью горячих сердец, документами, раскрывающими, обнажающими советский характер. Главстаршина Вадим Усов, погибший на Карельском фронте, писал перед боем в завещании родным: "Родина, дорогая, прими мой скромный дар для блага твоего и знай, что я, взращенный, вскормленный, вспоенный тобой, отплатил тебе всем, чем мог. Я, твой сын, тебе был предан до последнего дыхания и выполнил с чистой душой свой долг коммуниста и воина. Я умер для того, чтоб ты жила. Я так горячо любил тебя, Родина, как ненавидел врагов твоих… Дорогие мамуся, Лялечка, Павлик и Леночка! Не надо горевать и плакать обо мне, облегчите свое горе мыслью, что я был верен долгу до конца, своим трудом солдатским, кровью алой я день победы приближал".

Неистребимая вера в победу, любовь к жизни и Отечеству были тем духовным, нравственным зарядом, от которого рождался подвиг. На маленьком клочке бумаги перед жестоким боем сержант Владимир Назаров торопливо написал: "Для меня Родина - это все: и жизнь, и любовь, - все, все. Вот сейчас я вижу, что русского человека не победишь. Он любит свою Родину, и в этом его непобедимость".

Глеб Трофимович перевернул страничку и, оторвав взгляд от своих записок, сказал, глядя в зал:

- Родина! Как много вобрало в себя это краткое, гордое и нежное слово. Сколько в нем человеческой любви, верности, доброты и тепла. Человек, в чьем сердце живет это священное понятие - Родина, обладает ценнейшим сокровищем. Человек без Родины - не человек. Севастопольский матрос Алексей Калюжный двадцатого декабря сорок первого года писал перед смертью: "Родина моя! Земля русская! Я, сын Ленинского комсомола, его воспитанник, дрался так, как подсказывало мне сердце. Я умираю, но знаю, что мы победим". Паша Савельева из города Луцка в предсмертной записке из фашистского плена писала: "Приближается черная, страшная минута! Все тело изувечено - побиты ноги… Но умираю молча. Страшно умирать в двадцать два года. Как хочется жить! Во имя жизни будущих после нас людей, во имя тебя, Родина, уходим мы… Расцветай, будь прекрасна, родимая, и прощай. Твоя Паша". И еще, товарищи, я хотел бы зачитать вам один документ. Двадцать восьмого июня сорок первого года танкист Александр Голиков писал жене из поврежденного и окруженного фашистами танка: "Танк содрогается от вражеских ударов, но мы пока живы. Снарядов нет, патроны на исходе. Павел бьет по врагу прицельным огнем, а я "отдыхаю", с тобой разговариваю… Сквозь пробоины танка я вижу улицу, зеленые деревья, цветы в саду, яркие-яркие. У вас, оставшихся в живых, после войны жизнь будет такая же яркая, как эти цветы, и счастливая. За нее умереть не страшно". Когда читаешь эти огненные, жаркие документы истории, сердце наполняется великой гордостью за свой народ, за партию и Советскую власть, за свое Отечество. Чем измерить величие и красоту духа, высокое благородство и непреклонную веру, священную любовь к добру и ненависть ко злу?! Вот он, русский, советский характер, над разгадкой которого не одно десятилетие мудрствуют иноплеменные философы, социологи и психологи. Он весь раскрыт в этих глубоко человечных документах, которые не мешало бы не просто прочитать, а внимательно изучить "ястребам" из Пентагона и НАТО и иным претендентам на гегемонию и мировое господство. В этих документах поражает ясность мысли, душевная чистота, светлая и одновременно твердая убежденность.

Генерал Макаров рассказал о подвиге Кузьмы Акулова на Бородинском поле, о сыновьях ветеранов Великой Отечественной, которые сейчас служат в Вооруженных Силах Страны Советов, о происках империалистической военщины.

Во время перерыва в просторном фойе генерала окружили заводские ребята - и те, кто уже отслужил в армии, и те, кому еще предстояла эта служба. Были вопросы, горячие, дружеские, сопровождаемые теплыми, взволнованными взглядами, в которых Глеб читал полную солидарность и братское расположение. И тогда ему на миг подумалось, что среди этих ребят есть сыновья лейтенанта Тарасенко, капитана Масловского и Леонида Андреевича Силина. Впрочем, как верно сказал Глеб Трофимович, оглашенные им письма были адресованы всем сыновьям и дочерям нашей Отчизны, всей советской молодежи.

Домой они возвращались вместе, генерал Макаров и курсант Остапов. Глеб Трофимович высказал беспокоящую его мысль вслух:

- Восприняли мое выступление внешне хорошо, можно сказать, восторженно. Но я вот о чем думаю: дошло ли все это до сердца молодых людей, глубоко ли запало в душу? Так ли они чувствуют завещания отцов, как чувствую я?

- Конечно же, дядя Глеб! Я видел их глаза, лица, я слышал их разговоры в фойе, я сам с ними разговаривал, - горячо ответил Игорь. - Нет, это, знаете, такое, что насквозь пронизывает. Это - сильно. Потом вы так говорили - взволнованно, с чувством. У некоторых даже слезу прошибло.

Глеб Трофимович вздохнул. Слеза слезой, тем более у некоторых. А иным, некоторым, все это, как они теперь выражаются, "до лампочки". Он это знал, точно так же, как знал и его племянник.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Беда - не гость. Она приходит в дом нежданно, без спроса и предупреждения. Она не признает ни чинов, ни званий, перед ней бессильны нищие и миллиардеры, президенты и генералы, атеисты и верующие, политиканы и проститутки. Правда, одних она навещает чаще, других - реже. Но никто от нее не застрахован, и главная ее подлость и коварство заключены во внезапности. Она подкрадывается с той стороны, с которой ее меньше всего ожидают, и наносит удар беспощадно и неотвратимо. Иногда ее удары бывают смертельны. Это ужасно. Это страшно. Смерть - самое безутешное горе, самая тяжкая из всех бед, которая отпускается людям.

Несчастный случай, судьба, злой рок, говорят в таких случаях люди, а философы и мудрецы начинают искать причину беды и, представьте себе, находят: даже слепой случайности дают логическое объяснение, докапываются если не до причины, так до следствия. Когда семнадцатилетний сын Нельсона Рокфеллера, путешествуя в Южном море, упал с лодки и был съеден крокодилами, Дэниел Флеминг, зло иронизируя, заметил:

- Крокодилы отомстили своим конкурентам - акулам.

Острый на язык, Дэниел конечно же имел в виду двуногих акул банкирского клана. Рокфеллеров он не любил. А спустя десять лет, когда в благополучную семью Флемингов заглянула беда, Дэниел, утешая жену и себя, с душевной болью говорил:

- Что ж, это еще не самое худшее. У Рокфеллера сына съели крокодилы. А наша Флора, по крайней мере, жива.

- Кто знает, а может, и ее давно нет в живых, - отвечала Наташа и прикладывала платок к полным горьких слез и материнской тоски глазам.

Флора исчезла в июне, не оставив следов. Думай, что хочешь, бейся в догадках. Две недели Флеминги и Раймоны не знали покоя, метались в тревоге и лихорадке, нанимали частных сыщиков, обращались в полицию - и все безрезультатно: одни предположения. Всякое передумали: изнасилование и убийство, похищение с целью выкупа, убийство из мести к Генри Флемингу - несговорчивому конгрессмену, не желающему склонить голову перед всемогущим военно-промышленным комплексом. Все эти крайние варианты представлялись наиболее вероятными и вполне естественными, не выходящими из ряда вон, потому что соответствовали той реальной атмосфере, в которой жила современная Америка.

Наташе раньше казалось, что в их благополучной семье все будет идти по раз заведенному распорядку: Дэн работал в моргановской "Дженерал электрик" и, как способный инженер, зарабатывал хорошо, в доме был всегда достаток, и будущее представлялось безоблачным и беспечным. Политикой Дэн не интересовался. Наташа посвятила себя воспитанию дочери. Флора особой успеваемостью не отличалась, но и не была отстающей ученицей. Неплохо владела русским языком - об этом позаботилась бабушка Нина, - вообще обладала хорошими природными способностями, проявляла живой интерес к окружающей жизни и при этом всегда демонстрировала свою независимость во взглядах и суждениях. Ее самостоятельность вскоре, по мнению родителей, начала принимать рискованные формы и вызвала опасения прежде всего Наташи и отчасти Нины Сергеевны. Между девочкой и матерью намечался разлад из-за Флориных друзей, которые не нравились Наташе. Флора показала твердость характера и три дня не ночевала дома. Наташа не находила общего языка не только с дочерью, но и с матерью. И когда Флора исчезла вторично, Наташа растерялась. Поток информации, которую она не могла переварить, но избавиться от которой также не представлялось возможности, мир электроники и телевидения создавал какой-то кошмарный хаос, в котором человек превращался либо в бездушный автомат, либо в жалкую, беззащитную букашку, либо одновременно в того и другого. Вот тогда-то она как-то зримо почувствовала культ наживы, власть денег, ханжество, лицемерие, жестокость, равнодушие людей и одиночество. Казалось, весь мир бешено и безрассудно мчится в погоне за фортуной наподобие стада животных, и тот, кто остановится в этой безумной гонке, непременно погибнет, раздавленный ближними. Две недели Наташа жила в состоянии паники и страха, и никто ей не мог помочь в беде, никто не мог сказать, где дочь. Отчаявшаяся мать считала себя виноватой в ее исчезновении. Корила себя беспощадно, раскаивалась в грехах, которых не было.