Бородинское поле - Иван Шевцов

А может, не могла, может, не она, а Брусничкин ее именем требует от него "рыцарства"? Мысль такая казалась спасительной, обнадеживающей. То, что ему придется держать ответ за совершенный подлог, что придется пожертвовать служебным положением, возможно, партийным билетом, достоинством и честью, отходило на задний план. Главное было - поведение Ариадны. Каково оно истинное, настоящее? Задав себе такой вопрос, он уже не сомневался, что Брусничкин говорил от себя, что Ариадна ничего подобного ему не поручала, да и не могла. Нет, как он мог подумать о ней такое? Ему стало неловко, стыдно. Конечно же он возьмет всю вину на себя, но без чьей бы то ни было подсказки или просьбы, сам. Угрозы Брусничкина, что Матвеев защитит честь Ариадны своим лжесвидетельством, внезапно порождали в нем взрыв бешенства, путали мысли, совершенно выбивали почву из-под ног.

Часа два он бродил по Москве, не находя себе места и не в состоянии успокоиться. Потом его осенила мысль позвонить Ариадне, чтоб услышать от нее все то, что сказал от ее имени Брусничкин. Он вошел в телефонную будку, поставил на автомат монету и долго не решался набрать номер. Он не знал, с чего начать разговор. Наконец решился. К телефону подошел Леонид Викторович. Голос его был бойкий и строгий, и Николай положил трубку: он как-то не предусмотрел, что к телефону может подойти не Ариадна, а ее муж. В раздумье и растерянности побрел по улице до следующего телефона-автомата. На этот раз трубку взяла Ариадна.

- Нам нужно с тобой встретиться, - без всяких предисловий сказал Николай. Голос его дрожал, во рту пересохло.

- Зачем? - сухо и холодно ответила Ариадна. - Ты уже все сказал. Что от тебя еще ждать?

- Нам нужно поговорить, - настаивал Николай. - Надо выяснить. Я хочу от тебя услышать.

- Я не желаю с тобой разговаривать и видеть тебя не хочу, - со злобой и ненавистью прозвучали в ответ грубые слова, и, как многоточие, за ними послышались в трубке короткие гудки.

"Все ясно… - мысленно произнес Николай. - Так мне, дураку, надо. Прекрасно, отличненько. Так нас, вислоухих лопухов, учат культурненькие пройдохи. Рыцарь, ветеран, фронтовик - размазня".

Обругав себя всякими оскорбительными словами, он поехал домой.

На другой день Николая Фролова пригласили в Комитет народного контроля. Да, это был тот самый комбат Сухов - Николай сразу узнал его по большим круглым глазам на круглом, до кофейного смуглом лице, по темно-каштановым вьющимся волосам. В светло-сером костюме, плечистый и высокий, он поднялся из-за стола и молча протянул руку. Ладонь у Сухова широкая, крепкая, а лицо усталое, и в карих глазах какая-то досада и сожаление. Предложил Николаю сесть за маленький столик, приставленный к письменному столу, на котором, кроме нескольких страничек машинописной рукописи, ничего не было, и это удивило Николая. Сухов сел за письменный стол и, сокрушенно вздохнув, негромко произнес, глядя в бумаги:

- Не думал я, Коля Николаевич, встретиться с тобой вот так. Не думал и не хотел. - Он поднял на Николая взгляд, в котором было больше искреннего сочувствия, чем строгого осуждения. И, уже перейдя на официальный тон, предложил: - Расскажите, как это у вас все произошло с дирижером Матвеевым?

Иной на месте Фролова обрадовался бы такому случаю, что делом его занимается знакомый, симпатизирующий ему человек, фронтовик-однополчанин. А для Николая же это случайное обстоятельство создавало лишние огорчения и неприятности. Он сгорал от стыда перед Суховым, а мысль, что Сухов может быть необъективным в разборе дела и проявить снисхождение, оскорбляла. Может, другому, незнакомому человеку он и рассказал бы все по-другому и, уж наверно, исполнил бы просьбу Ариадны: сказал бы, что она ничего не знала о его сговоре с Матвеевым, а высоту потолков в квартирах дирижера и художника просмотрела - за всем не уследишь. Сухову же он так сказать не мог, потому что это была ложь "во спасение", не святая, а вполне грешная. Сухову надо было говорить правду, и он рассказал все начистоту, не снимая, однако, с себя вины и даже не пытаясь нисколько оправдать себя. А когда Сухов спросил:

- Так, значит, инициатива нарушить стандартную высоту в двух квартирах исходила от архитектора Брусничкиной?

Фролов ответил:

- Какое имеет значение, Петр Степанович, чья это инициатива? Мало ли что и кто мне мог предложить? Я делал, по моему указанию был нарушен проект. Я и ответ держать должен.

- Важна истина, Николай Николаевич. Мне нужно знать, во имя чего, ради каких корыстных целей совершается то или иное злоупотребление, противозаконие, преступление. Например, какие корыстные цели преследовал ты в данном конкретном случае?

Вполне закономерный, естественный вопрос для Николая прозвучал жестоко и ошеломляюще, как гром среди ясного неба. Он показался ему несправедливым, оскорбительным, потому что никаких корыстных целей Фролов не преследовал и теперь, глядя на Сухова растерянно и удивленно, молчал.

- Может, Матвеев обещал тебе… услуга за услугу, отблагодарить каким-то образом? - подсказал Сухов.

"Ах вон оно что - взятка! Значит, с Матвеевым уже говорили, и он дал ложные показания, оклеветал меня по просьбе Брусничкиных", - подумал Николай, и горькая, какая-то жалкая улыбка скривила его влажные губы.

- Петр Степанович, я же говорил вам: с Матвеевым я виделся всего один раз, в ресторане. Но ни о каких потолках, как и вообще о строительстве, дома, и в частности о его квартире, мы не говорили. Вы мне не верите? - Он смотрел на Сухова широко раскрытыми глазами, в которых светилась не просто просьба, а мольба, призыв к доверию.

- Почему же? Я верю тебе. Выходит, ты выполнял просьбу архитектора Брусничкиной безвозмездно, вернее, бескорыстно? Она твой друг, надо думать, близкий тебе человек?

Николай сокрушенно кивнул и тихо прибавил:

- Была.

- До последних дней?

- Да, - ответил Николай, не глядя на Сухова. Потом, после паузы, неожиданно сказал: - И все-таки я хотел бы за все отвечать сам. То есть я не хотел бы, чтоб архитектора обвиняли в нарушении проекта. Брусничкина просто недосмотрела. Это ее оплошность, халатность. Я прошу вас, Петр Степанович.

Сухов горько усмехнулся, не поднимая глаз от лежащих перед ним бумаг, потом устало посмотрел на Фролова, сказал не то с укором, не то с сожалением:

- Нелогично и противоречит истине. - Он помолчал, глядя через окно на красную стену соседнего здания, произнес задумчиво: - А говоришь: "Была". А на самом деле была и есть близкий тебе человек. Я имею в виду Брусничкину. Так ведь?

- Не знаю. Все как-то двоится. Это чертовски неприятно, когда человек двоится. Тогда теряешь веру в человека. Не только в того, который двоится, а в человека вообще. А без веры в человека как жить? Трудно.

- Просто невозможно, - согласился Сухов. - Поэтому, чтоб люди не теряли веры в человека, надо вовремя срывать маски с тех, которые с двойным дном. Без колебаний. Рыцарство по отношению к ним неуместно. Каждый должен получить то, что заслужил. В том числе и архитектор Брусничкина. Ее муж, известный тебе Леонид Викторович, был у меня. Поговорили… - Он хотел еще что-то сказать о Брусничкине, но воздержался. После паузы спросил: - Как Александра Васильевна, Глеб Трофимович? Я не видел их с тех далеких военных лет.

Николай очень кратко и сдержанно отвечал на вопросы Сухова: его огорчили слова, что архитектор Брусничкина получит то, что заслужила. Ведь он просил за нее, а Сухов отнесся к его просьбе без понимания. Николаю не терпелось поскорее уйти. Сухов это видел и не стал больше его задерживать и донимать расспросами.

От Сухова Николай пошел прямо на строительную площадку в подавленном состоянии. Меньше всего он хотел сейчас встретиться с Ариадной. Он боялся, что может нагрубить ей, жестоко оскорбить, хотя разумом и понимал, что она вполне того заслужила. А сердце возмущалось, протестовало против любого оскорбления, потому что память совсем некстати воскрешала картины и эпизоды их с Ариадной встреч, картины эти казались трогательными и нежными, и их нельзя было сгоряча замарать, их хотелось сохранить как память о чем-то дорогом, безвозвратно потерянном. А то, что безвозвратно, Николай твердо знал - возврата к прошлому быть не может, даже если б они оба того пожелали. Все, что случилось, вся эта грязная история с десятью сантиметрами перечеркнула прошлое.

Он шел как пьяный, глядя на встречных прохожих подозрительно-недоверчиво, а в разгоряченной голове его звучали слова Петра Сухова: "…чтоб люди не теряли веры в человека, надо вовремя срывать маски с тех, которые с двойным дном". Выходит, Ариадна с двойным дном. Ему не верилось, потому что не хотелось верить. Он был слишком доверчивым и незлопамятным. А вот хорошо это или плохо, он не знал - просто никогда об этом не думал.

Заводской Дворец культуры переполнен. Зал вмещает около тысячи человек. И хотя водруженная у парадного входа на большом стенде афиша гласила, что сегодня вечер молодежи, в зале можно было встретить и пожилых людей, убеленных сединами, притом многие из них ветераны войны, о чем свидетельствовали орденские планки.