Девушка выбирает судьбу - Утебай Канахин

— Аже, ведь работа…

— Что работа? Вы же не ишаки. Или до женитьбы ты не работал? В последнее время ты и в гости стал один ходить. А почему? Вспомни старую поговорку: «Если мужчина не ценит жену, она становится рабыней». За что ты сейчас довел ее до слез? Ты подумал, что ее матери будет больно? Если тебя бы вот так ни за что обидели, что бы ты сделал? Говорю тебе, как мать: чтобы это было в последний раз! Понял? Сейчас ты должен любить ее больше, чем до женитьбы. Теперь она не только жена, но скоро будет матерью твоего ребенка. Как бы ты сам посмотрел, если бы твою мать пусть даже твой отец стал обижать? Почему ты не даешь мне даже пошевелиться? Что я — не живая? Или хочешь поскорее свести меня в могилу? Разве ты не знаешь, что в народе говорят: «Если железо в работе, оно никогда не заржавеет».

— Прости, аже! Но ваши кумушки мне все уши прожужжали…

— Не слушай ты этих старых сплетниц! Я сама буду им отвечать. Если в доме нет согласия, какой толк от того, что живем мы в достатке? А теперь проси прощения у Сафуры.

Зулхаш смутился, но не смог скрыть внутренней радости.

— Сафура, пожалуйста, прости меня!.. Я никогда больше не буду тебя обижать. — Зулхаш виновато посмотрел на жену.

Сафура посмотрела на свекровь благодарным взглядом и с улыбкой кивнула мужу головой.

Видя, как весело мать помогает снохе, Зулхаш и сам не мог усидеть. Он взял большой колун и начал рубить дрова для самовара. Улмекень озабоченно и деловито сновала по двору. «Может, она и вправду болела от безделья», — подумал сын и улыбнулся.

ОН ОТЕЦ МОЕЙ ДОЧЕРИ

перевод Н. Ровенского

Снег валил так густо, что не видно даже ушей лошади. Мороз — не меньше тридцати пяти градусов. Над степью ревел буйный, необузданный буран. Теплый полушубок защищал плохо, холод пронизал до костей. Конь у Алтынай был добрый, и поэтому, несмотря на ненастье, она выехала из районного центра, где два дня проходил пленум райкома.

Когда в маленьких окнах плоских казахских мазанок замелькали живые огоньки, Алтынай обрадовалась, как радуется ребенок при виде приближающейся матери.

Гнедой жеребец, видимо, тоже почуял запах жилья, порывисто заржал и перешел на рысь.

В темных сенях Алтынай с трудом нашла дверную скобку. Войдя в дом, она сразу почувствовала в синем холодном сумраке что-то недоброе.

— Апа!.. — услышала она голос восьмилетней дочки из-под груды одеял.

— Что случилось, родная?!

— Апа, эта Сулубике разбила нам все стекла, — со слезами сообщила дочь.

В лицо Алтынай ударила горячая кровь, по телу прошла острая боль.

— Родненькая, ты бы хоть печь растопила, а то здесь и собака может замерзнуть, — пробормотала она виноватым голосом.

— Печку я топила, много кизяков сожгла. Да все равно холодно. Окна позатыкала…

Алтынай собрала все тряпье и плотнее закрыла окна, чтобы не проникал ледяной ветер, вымела мерзлый коровий помет, который набросала в окна Сулубике, и принесла несколько тугих снопов камыша. Тяга зимой в печи огромная, сыроватый камыш сразу разгорелся резво и шумно.

Через некоторое время в комнате стало теплее. Только тогда Алтынай разделась. А дочка выскользнула из-под тяжелых одеял, подбежала к огню и бросилась на шею матери.

— Солнышко ты мое! Единственная отрада моя!.. — приговаривала Алтынай, крепко прижимая к себе дочь.

Она почти согрелась, но сердце все еще судорожно сжималось, и даже ласка дочери не могла ее успокоить. Ей все казалось, что она в чем-то виновата перед дочерью, и стыд мешал ей поднять голову.

Она ясно представляла, какие разговоры пойдут завтра по аулу, как остервенело и злорадно набросятся на нее пожилые женщины. Алтынай совсем растерялась и не знала, что теперь делать, и это бессилие еще больше угнетало ее. «И сейчас, наверное, уже все знают, что натворила эта бесстыжая Сулубике…»

Алтынай разогрела коже[91], накормила дочь и уложила спать. Потом расплела толстую черную косу и забралась в постель. Дочь сразу заснула. А ей не спалось, хотя всю дорогу клонило ко сну. Самые страшные мысли разламывали ей голову, противоречивые чувства терзали, как борзые бедного зайчонка. Она мучительно искала выхода, но ни на чем не могла остановиться. «Напрасно я считала Нуркасыма самым близким на всем свете человеком. Он совсем не такой! Будь он настоящим мужчиной, разве бы меня так опозорили?»

Наконец, измученная и разбитая, она забылась тяжелым сном.

Утром Алтынай сама зашла к Нуркасыму Байбатырову. Он собирался уходить и собирал со стола какие-то бумаги. В конторе, кроме него, никого не было. В маленькой комнате воняло табачным дымом, накурено, воняло овчиной, сыромятиной, жженой бумагой. В этом краю до сих пор не делают форточек, любят дрова экономить.

В комнате стояли два стола. Большой, накрытый красным в чернильных пятнах сатином, принадлежал Нуркасыму.

Нуркасым, как провинившийся мальчишка, старался не смотреть на Алтынай, то и дело лез в грязный фанерный шкафчик, пряча свои никому не нужные бумаги. Алтынай показалось, что она все это видит впервые.

— Ну что скажешь? — вкрадчивым голосом спросил ее Нуркасым, отводя глаза. Потом снова старательно стал подбирать с полу измятые бумаги, просматривал и бросал в печь. И все никак не осмеливался посмотреть Алтынай в лицо.

«Господи, ведь ему только тридцать, а суетится, как семидесятилетний старик, грудь впалая, лопатки выпирают, волосы засаленные, грязные, согнулся в три погибели. Ну что я в нем нашла?!» — вдруг с болью подумала Алтынай.

А Нуркасыму было не по себе.

— У тебя есть махорка? — спросил вдруг председатель.

Алтынай вынула из кармана большой кисет и вместе