Петербургские апокрифы - Сергей Ауслендер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Плохо, брат. А новости, — какие же наши новости!
Наконец Серебров спросил:
— Ну, а Тихородовы что? Честная вдовица и проказливая Анета. Давно их не видал? Здоровы ли?
— Здоровы-то, здоровы, — промолвил в раздумье Александр Федорович, которого будто кольнуло что при воспоминании о страшном знакомстве Анетином с таинственным немцем.
— Так что же, замуж Аннушка, что ли, выходит? Так тебе что? Ужели успел влюбиться? Тогда дело плохо. Кузиночка помучить любит, и ответа ее не дождаться. Бывали примеры!
— Что ты глупости говоришь. Как не стыдно пустяки врать, — бормотал покрасневший даже Александр Федорович.
— А вот сейчас всю правду узнаем. Карта не врет, — пропела дьячиха и зашлепала засаленною колодою.
Долго раскладывала она, и заинтересованный Александр Федорович перестал уже опровергать и сердиться на шутки Сереброва. Выходило мудреное нечто по картам. С одной стороны, будто задуманная особа надежду подает, с другой — пиковая дама, не родственная, и даже вряд ли знакомая, все время дорогу преграждала и удаче мешала.
— Пихнуть бы старуху в бок, чтобы без толку не толкалась, — засмеялась дьячиха, белые показывая зубы, и улыбнулась лукаво. — А то такой молодой человек страдать должен попусту.
— С чего взяли вы, в самом деле, — бормотал Буранов.
— Нечего, нечего отказываться, — смеялся Семен Иванович, беря за талию приятеля, — ну, выпьем-ка чарку, а хозяюшка принесет закусить, чем Бог послал, — говорил Серебров, который опять был в хорошем настроении, видимо, — и перестань стесняться товарища.
Был Семен Иванович без очков и совсем не имел того вида насмешливого умника, каким всегда нужным считал казаться своему провинциальному приятелю. Весело перемигивался он с дьячихой, которая проворно накрыла стол белой скатертью и заставила его блюдами и бутылками.
Умела веселая хозяйка уговорить выпить, и сама со смешком выпивала. Скоро все захмелели.
— Ну, эту чару за твою любовь, Сашенька, — поднял бокал Серебров, — пей до дна, люби до конца!
— Кто же полюбить его удержится, — смеялась еще более раскрасневшаяся дьячиха, поглядывая на Александра Федоровича умильно, — желаю сладко любиться вам, да поскорее честным пирком да и за свадебку.
Мутилась голова у Буранова от вина, от слов этих. Будто сейчас только понял он, что и на самом деле полюбил Анету Тихородову и счастье с ней его ожидает.
Уже не стесняясь, целовался Семен Иванович с пригожей хозяйкой.
— Ничего, он друг мне, и человек сам влюбленный. Его беречься нечего, — не совсем ясно бормотал Серебров, а Александр Федорович, отойдя к окну, смотрел на прояснившееся небо с яркими звездами, на фонарь, стоявший у самого окна, и, прижимаясь лбом к холодному стеклу, бормотал:
— Аннушка, Анета, родная моя, жизни всей счастье мое! Жить разве могу без тебя! Ведь любишь, любишь, не обманешь!
От сладкого умиления слезы уже катились из глаз.
Вдруг дико он вскрикнул: под самым окном, блеснув у фонаря, проехала желтая карета, серым жеребцом запряженная.
— Что с тобой, друг мой? — спрашивал заботливо Серебров, но Александр Федорович дрожал всем телом и бормотал только:
— Погубит он ее, голубку мою белую, погубит!
Лицо его искажено было ужасом.
IIIЧто-то останавливало Александра Федоровича пойти в ближайшие дни к Тихородовым, где каждодневно прежде бывал он. Да и чувствовал он себя плохо; с утра до вечера лежал Александр Федорович у себя в комнате, не то в забытье, не то в тяжелом раздумье. Вставал только обедать сходить в соседний трактир, потом опять ложился, не отвлекаясь мыслями об Анете, о странном происшествии с желтой каретой (хотя много раз начинал вспоминать, в чем, собственно, происшествие состоит, и немало удивлен всякий раз бывал, убедясь, что происшествия, собственно, никакого и не было). Понял в эти дни Александр Федорович, что любит он Анну Павловну, и почему-то недоброй и роковой казалась эта любовь его расстроенному воображению.
Когда дней через пять посетил его Серебров, то немало поражен был видом приятеля.
— Да что ты, запоем пьешь, или лихорадка бьет тебя, братец. Совсем желтый стал, и глаза горят. А я, собственно, звать тебя к Тихородовым приехал. Да где уж тебе! — говорил Семен Иванович.
Как конь, трубный звук услыша, всполошился Александр Федорович и, несмотря на все уговоры Сереброва, что время терпит, можно и в другой раз поехать, а теперь лучше полежать, потребовал Александр Федорович одеваться, немалую живость вдруг обнаружив.
Погода сумрачная стояла, мокрая, и оттепель приближалась. Всю дорогу Александр Федорович, не умолкая, болтал, с одного на другой предмет перескакивая.
Серебров смотрел на него с удивлением, не без тревоги.
— Право, напрасно поехал. Горячка у тебя не начинается ли? — промолвил он.
— Вздор, вздор! Никакой горячки! Так просто, меланхолию на себя напустил, а теперь вижу, сколь глупо это было. Так лежать, можно и впрямь счастье свое пролежать, а этого я не намерен, нет. Нет, никому не уступлю, — говорил Александр Федорович, хитро подмигивая глазом.
— Помилуй, дружище, я в толк не возьму, — все более и более удивляясь, спросил Серебров, который и думать забыл о пьяных речах и странном припадке приятеля.
Анета встретила Буранова, казалось, смущенно. Зато Лизавета Михайловна чуть не расцеловала его от радости.
— Наконец-то пожаловал, а я думала, совсем забыл нас! — говорила она, усаживая гостя.
— Помилуйте, разве мог забыть, — бормотал Александр Федорович, сразу потерявший развязность свою.
— Вот привез вам беглеца. Застал его в состоянии ужасном. Не знаю, что исцелит его. Разве кузиночка за это возьмется, — посмеивался Семен Иванович.
Анета без улыбки выслушала эти слова и, встав, произнесла:
— Очень виновата я перед Александром Федоровичем. Если сумею, постараюсь загладить вину свою. Ежели нет, — не обессудьте, нет, значит, сил моих.
Она была очень бледна, может быть, от тусклой темноты, может быть, от волнения.
— Вот всегда скажет такое непонятное, а у меня сердце падает, — жалобно промолвила Лизавета Михайловна, тогда как оба кавалера удивленно молчали.
— Не знаю, — запинаясь, начал Александр Федорович, — в чем укоряете вы себя и в чем смею я прощать или не прощать вас.
— Ах, не знаете, ну, так смотрите, поздно будет, когда узнаете! — со злым смехом сказала Анета и быстро вышла из комнаты.
— Бедовая девка! — сокрушалась Елизавета Михайловна, — сладу с ней никакого.
Посидели в сумерках, изредка незначительные слова произнося. Наконец дверь открылась и выпорхнула Анета. Словно подменил ее кто: смеялась, шутила, обнимала мать, и следа не было задумчивости прежней.
Предложила ехать вечером в театр. Все словно обрадовались этой веселости. Не расспрашивали о значении странных слов. Семен Иванович тотчас вызвался достать билет на ложу, Елизавета Михайловна захлопотала с обедом, что-то веселое продолжала рассказывать Анета Александру Федоровичу, плохо понимавшему ее слова: стучало у него в висках, в глазах рябило.
— Да что с вами, Александр Федорович, — прервав свою речь, вдруг спросила Анета и близко, близко нагнулась к Буранову, заглядывая беспокойно в глаза его.
— Я ничего. Я счастлив так, что по-прежнему ласковы вы со мной, — слабо улыбаясь, говорил Александр Федорович, который, действительно, безмерную сладость какого-то успокоения испытывал в ту минуту.
— Вы счастливы, правда ли это? — понижая голос, не отодвигая головы своей от его лица, спрашивала Анета. — Правда ли это? Значит, вы… — она остановилась, как бы колеблясь, а Александр Федорович вдруг докончил:
— Я люблю вас.
Анета выпрямилась.
Почти темно было в комнате, и едва видно ее лицо.
— Я знаю это давно, — сказала наконец Анета тихо, — и если вправду готовы вы сделать для меня все, как тоге) истинная любовь требует, то я поверю вам и тоже скажу, что… — она опять замолчала, и опять докончил Александр Федорович:
— Все, все, хотя бы жизни моей потребовали.
— Ну, этого-то, пожалуй, и не потребуется, а нужно мне только, чтобы сейчас проводили вы меня, обождали немного и назад привели. А то маменька не пустит, дело же у меня есть одно спешное, о котором потом расскажу.
Александр Федорович даже удивился; не ждал, что так проста будет просьба, вдруг повеселел, и тот тяжелый туман, который все эти дни наполнял голову, рассеялся.
По улице шли, просто и весело разговаривая, будто два товарища.
Только слегка дрожала Анетина ручка, которой она опиралась на руку Александра Федоровича.
Зажигались фонари, теплый ветер дул с моря, и, несмотря на декабрь месяц, весной почему-то веяло.
— А в деревне у вас хорошо, — спрашивала Анета, — снегу, наверное, много, на санях ездят. Не бывала в деревне, а хотелось бы. Устала я от бестолковой жизни петербургской.