Петербургские апокрифы - Сергей Ауслендер

— Да, у нас хорошо Вот сами увидите, когда… — начал было Александр Федорович и, смутившись, замолк.

Анета ничего не сказала, только слегка пожала его руку.

Не узнавал Буранов улиц, по которым они шли, будто во сне все совершалось.

— Вот здесь подождите меня, милый! — шепнула вдруг Анета и исчезла в подъезде. Александр Федорович ходил по скользкой панели от одного фонаря к другому. Не было мыслей о будущем, сладко только ныло сердце в какой-то непонятной радостной тревоге.

Обернувшись от одного фонаря, он заметил, что маленькая карета остановилась у подъезда, в который только что вошла Анета. Он сделал несколько шагов, и вдруг ужас безумный охватил его, — он узнал желтую карету маэстро Корнелиуса.

— Сам ее ему отдал, проклятому! — почти вслух произнес Буранов.

Ненависть, сознание, что погибло все, наполнили его.

Быстро подбежав к карете, сам не зная, что делает, рванул дверку.

— Убить его, убить! — мелькнуло в голове.

Старуха в меховом капоре, сидевшая в карете, взвизгнула.

На другой день в «Ведомостях» было напечатано о том, что престарелая княгиня Б., подъехав к своему дому в своей собственной карете, подверглась неожиданному нападению. Захваченный преступник отказался дать объяснения своему поступку, повторяя одно:

— Погубил, проклятый, погубил!

Призванный доктор нашел его лишившимся рассудка и одержимым, видимо, некоей странной манией.

Русалочье зелье{345}

«Дорогая моя Lise, ты спрашиваешь, как я живу. Что можно сообщить о нашей жизни? Казалось мне, что не переживу я зимы, когда снег лежал до самых почти окон нашего дома, когда человека чужого не видишь целый месяц. Спасибо за книги, тобой присылаемые. Только в них находила утешенье, хотя тетушка запрещала зажигать огонь в моей светелке, будто бы боясь пожара, но более от природной своей скупости. Глаша, единственная наперсница моя, усердно мне помогала, воровала огарки, при скудном свете которых уносилась я мечтою в волшебные страны.

Спасибо, милая Lise, что не забываешь меня среди шума и блеска, которые тебя, счастливицу, окружают.

Вот и весна наступила. Первые дни, когда только почувствовала я приближение весны, ходила я словно во сне. Казалось мне, что близко, близко освобождение и радость, но вот зазеленели деревья, зачирикали птички; вместо снега зачернели поля, а мне скучно и тяжко по-прежнему, если еще не более прежнего. Ничего не изменилось. Дядюшка в том же халате целые дни проводит на диване, вонючим табаком своим наполняя все комнаты. Тетушка так же дрожит из-за каждого куска. А гости, которые стали наведываться, лучше бы и вовсе не приезжали.

Единственное событие, нарушившее здешний порядок и послужившее поводом для многих толков, — это приезд в соседнее с нашим имение молодого владельца, князя Кокорина.

Приехавши в нашу глушь прямо из чужих краев, сей странный чудак вот уже целый месяц провел в полном уединении, сам никуда не выезжая и к себе никого не принимая.

Меня, конечно, мало это событие интересует, но вся округа соседняя взволнована».

Писавшая эти строки остановилась и задумалась. Боялась Анета Кирикова показаться смешной провинциалкой своей столичной подруге Лизе Балдиной и потому далеко не всю правду ей писала.

Хотелось ей сохранить в письмах тон разочарованной несчастливицы, которую ничто не может развлечь в деревенской глуши.

Поэтому-то, сообщая в элегическом тоне о страданиях одинокой непознанной души, Анета не сообщала о тех скромных, правда, развлечениях, к которым она, при всей столичной гордости, все же снисходила.

Не писала она, как на Святках бегала тайком с дворовыми девицами в поле о суженом гадать, захаживала и на поседки;{346} как сосед Чегорин приезжал с гитарой, пел нежные романсы, а потом, томно поводя глазами, говорил о ничтожестве одинокой жизни. Правда, сюртук Чегорина был из грубого домашнего сукна, сшитый доморощенным портным; правда, что был он не очень молод, достаточно толст, от волнения потел, но все же и с ним без скуки проводила время Анета.

Не писала она и о многом другом, а также о приезде князя Кокорина, который занимал ее воображение едва ли не больше, чем кто-нибудь еще.

Вот и сейчас, упомянув в тоне небрежном его имя, задумалась Анета. Вспомнила она, как в одно весеннее утро, заслышав колокольцы, вышла она на крыльцо и увидела медленно шестериком влекомую по грязи коляску, в которой сидел молодой человек.

Едва разглядела Анета острый профиль и под синим, особого какого-то фасона картузом длинные кудри.

Проезжающий имел вид сосредоточенный; даже не обернулся в Анетину сторону.

Чего не разглядела Анета, то дополнило ей услужливое воображение.

Часто, сидя у открытого окна, смотря на эту белую мглу майской северной ночи, мечтала смутно и сладко Анета. Молодой князь, стройный, бледный, с задумчивым нежным взглядом, черными кудрями до плеч, красивый, — ах, какой красивый! — рисовался мечтательному воображению.

Был одет он изысканно. Ароматом модных духов веяло от него, тихим, будто ручья шепот, голосом говорил он слова нежности необычайной. И даже дальше шли нескромные мечты, но не будем, любезный читатель, слишком злоупотреблять нашим правом подслушивать и подсматривать за тем, что делается в тайных девичьих светелках.

Долго не могла заснуть в эти ночи Анета, а наутро по десяти раз посылала тетка будить сонливицу.

Дядя, Осип Иванович, попыхивая трубкой, говорил, усмехаясь:

— Девкам сон впрок. Вот, приехала Аннушка игла иглой, а теперь толстеет, что рождественская индюшка.

Анета обижалась неучтивым сравнениям, брала книжку и уходила в сад, первой яркой зеленью зазеленевший. Читала ли про любезнейшего, очаровательнейшего кавалера Адольфа{347} или про храброго, таинственного, с ног до головы в железо закованного рыцаря, — представлялся ей князь Кокорин, красная крыша дома которого чуть-чуть поблескивала на холме за рекой и рощей.

Впрочем, действительно, не одна Анета занята была новым соседом и странным его поведением.

Лишь приедет кто в гости, сначала поговорят о посевах и телятах, а потом сейчас же сведут разговор на Кокорина. Старики вспоминают крутой нрав покойного князя и подробно перечисляют все достатки нового владельца. Молодые люди злословят и негодуют на неприличную заносчивость уединенного соседа, никого не почтившего своим знакомством; девицы же краснеют, а потом промеж себя шепчутся:

— Ах, ma chère,{348} душка, какой, говорят, князь, просто прелесть. Лукерья наша на днях бегала к куме своей, княжьей ключнице, так видела, как он по аллее прогуливался. Такой, говорит, красавец, что сказать невозможно.

— Ну, душенька, не очень-то вкусу Лукерьи верить можно, — презрительно кривила губы Анета, сама, впрочем, с любопытством выслушивая все сплетни и пересуды, доходившие через баб от княжеской дворни.

Однажды приехал Чегорин и еще с крыльца, помахивая картузом, заговорил оживленно:

— Осчастливлен я, осчастливлен!

— Да что с тобой, батюшка, белены объелся? — сердито прервала его бессвязные восклицания Анетина тетка, Марья Семеновна, — коли случилось что, так рассказывай, а не кричи.

Усевшись с важностью в вышитом кресле, отирая пот с радостно сияющего лица, начал Чегорин рассказ.

— Первым из всех соседей осчастливлен сегодня знакомством с его сиятельством князем Кокориным. По собственному его зову приехал сегодня к нему и не без приятности провел время. Потчевал меня обедом, и прямо от него — к вам.

— Да зачем ты ему понадобился? — спросил Осип Иванович, от любопытства спустив даже ноги с дивана.

— Видите ли, земля наша с княжеской лежит рядом. Тяжба, если изволите знать, еще покойным моим родителем против его покойного родителя начата была. Так вот, пожелал кончить миром.

— А ты к нему по первому зову так и поскакал, к мальчишке? Еще дворянином себя почитаешь, — сердито вставила Марья Семеновна.

— Да любопытство, матушка, одолело. Только чтобы все разузнать, и поехал, только любопытства ради, — оправдывался Чегорин.

— Ну, сказывай тогда, каких диковин насмотрелся? — торопила Марья Семеновна.

— Наипервейшая Диковинка — это сам князь Дмитрий Павлович, чудака такого вряд ли другого встретишь, — начал свой рассказ Чегорин и во всех подробностях описал свою поездку, комнаты, трех собак английских, костюм князя, напоминающий не то рясу, не то халат, странные речи, которые пришлось ему выслушать.

— Тебя, сударь, послушать, так впрямь сущеглупый князь-то твой. Да не врешь ли, Платон Иванович? — когда кончил Чегорин, промолвила Марья Семеновна.