Моцарт. К социологии одного гения - Норберт Элиас
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Один из самых интересных вопросов современности, на которые нет пока ответа, — это вопрос о том, какое художественное качество позволяет произведениям того или иного человека пережить процесс отбора, осуществляемый несколькими поколениями, и постепенно войти в канон общественно признанных произведений искусства, в то время как творения других людей нисходят в царство теней — произведений искусства, о которых никто не вспоминает.
Художник в человеке
15
Моцарт — один из тех художников, чьи произведения увереннее многих других прошли многократное испытание временем. Это, впрочем, относится не ко всем его вещам. Многое из того, что было создано им в детстве и юности, сегодня забыто или, во всяком случае, не вызывает большого интереса. Кривая его социальной биографии — ребенок-вундеркинд, обласканный высшим светом Европы, потом тяжелее, большими трудами добываемая слава в 20–30 лет, потом отсутствие отклика, особенно в Вене, потом все более глубокая нужда и одиночество последних лет, а затем далеко не прямолинейный взлет славы после смерти — все это достаточно хорошо известно и не требует подробного разбора здесь. Удивительно, пожалуй, то, что Моцарт пережил опасный период в детстве, когда был вундеркиндом, и при этом его талант не угас.
Часто полагают, что созревание «гениального таланта» — это происходящий сам собой «внутренний» процесс, который идет как бы в отрыве от человеческой судьбы художника. При этом часто также считается, что создание великих произведений искусства не зависит от социального бытия их создателя, то есть от его карьеры и опыта жизни как человека среди людей. Соответственно, биографы Моцарта нередко исходят из предположения, что понимание Моцарта-художника, а значит, и его творчества может быть отделено от понимания Моцарта-человека. Это искусственное разделение, оно бесполезно и вводит в заблуждение. Современный уровень наших знаний еще не позволяет обнажать, как в анатомическом театре, взаимосвязи между социальным бытием и творчеством художника, но их можно изучать как бы с помощью эхолота[30].
Прославление загадки в гении, возможно, на современном этапе цивилизации удовлетворяет некую широко распространенную и глубоко ощущаемую потребность. В то же время оно представляет собой одну из многих форм обожествления «великих» людей, оборотная сторона которого — пренебрежение к обычным людям. Возвышая одних сверх человеческой меры, человек унижает других. Понимание достижений художника и удовольствие от его произведений не уменьшается, а скорее усиливается и углубляется, если попытаться понять взаимосвязь его творчества с его судьбой в человеческом обществе. Особый талант, или, как говорили во времена Моцарта, «гений», которым человек не является, а обладает, сам по себе есть один из определяющих элементов его социальной судьбы и поэтому представляет собой социальный факт — точно так же, как и простой талант негениальных людей.
В случае Моцарта — в отличие, например, от Бетховена — соотношение «человека» и «художника» оказалось для многих исследователей особенно непонятным, поскольку его образ, каким он вырисовывается из писем, рассказов современников и прочих свидетельств, не согласуется с предвзятым идеальным образом гения. Моцарт был простым человеком, не производил особого впечатления на тех, кто встречал его на улице, иногда бывал ребячливым, а в частном общении, видимо, порой без всякого стеснения употреблял метафоры, в которых фигурировали анальные выделения. С ранних лет он испытывал очень сильную потребность в любви, которая в годы его короткой мужской жизни проявилась как в физической любвеобильности, так и в постоянной жажде приязни со стороны жены и публики. Проблема в том, как индивид, наделенный всеми животными потребностями обычного человека, мог создавать музыку, которая тем, кто ее слышит, кажется лишенной всякого животного начала. Такую музыку называют «глубокой», «проникновенной», «возвышенной» или «таинственной» — кажется, что она принадлежит миру, отличному от мира обычной человеческой жизни, — такому, где одно лишь упоминание о не самых возвышенных сторонах человека кажется оскорбительным.
Есть одна очевидная причина, по которой эта романтическая дихотомия упорно царит и по сей день. Она отражает постоянно возобновляющуюся борьбу цивилизованных людей со своим животным началом — борьбу, в которой они так и не смогли победить на предыдущих этапах развития. Идеализированный образ гения становится союзником сил, которые индивид ведет в бой за свою духовность против своей телесности. Театр военных действий перемещается. Получившаяся дихотомия, в которой тайна, приписываемая гению, и его негениальная человеческая природа разнесены по разным ящичкам, является выражением человеконенавистничества, глубоко укорененного в европейской мысли. Это нерешенная проблема цивилизации.
Каждый шаг цивилизации вперед, где бы и на какой бы стадии развития человечества он ни происходил, представляет собой попытку людей в общении друг с другом укротить необузданные животные импульсы, которые являются частью их природы. Они стараются укрощать эти импульсы с помощью сформированных обществом противоположно направленных импульсов или, в зависимости от обстоятельств, преобразовывать их с помощью сублимации и культуры. Это позволяет людям жить друг с другом и с самими собой, не подвергаясь постоянно неконтролируемому давлению своих животных импульсов — как чужих, так и своих собственных. Если бы люди и в подростковом, и во взрослом возрасте оставались все теми же инстинктивными существами, какими они были в младенчестве, их шансы на выживание оказались бы чрезвычайно низки. Они остались бы без освоенных путем научения средств ориентации для добывания пищи, они без сопротивления поддавались бы власти сиюминутного порыва любого желания, и таким образом они были бы постоянным бременем и опасностью как для других, так и для самих себя.
Но социальные каноны и методы, с помощью которых люди в своем сосуществовании выстраивают друг у друга механизмы контроля влечений, не возникают запланированным образом; они развиваются долго, слепо и незапланированно. Поэтому неравномерности и противоречия в регулировании влечений, огромные колебания в степени его строгости и мягкости относятся к повторяющимся структурным особенностям процесса цивилизации. Встречаются как целые группы людей, так и отдельные индивиды, которые вырабатывают экстремальные формы регуляции своих животных импульсов, — они склонны свои импульсы замуровывать, а с теми, кто так не поступает, ведут борьбу, причем в этой борьбе влечения задействуются в большом масштабе. Встречаются и такие, кто, наоборот, вырабатывает очень нежесткие механизмы контроля влечений и нетерпеливо стремится следовать своим сиюминутным проявлениям влечений. Некоторые остатки цивилизационной гиперреакции первого типа еще можно заметить в каноне мысли, представители которого готовы категориально разделить человека на две части, — например, с помощью таких схем, как «природа» и «культура» или «тело» и «дух», — ни в коей мере не
