Операция «Светлана» - Михаил Постол

При имени девушки в голосе Казимира прозвучала музыка. Он спрашивал Зосю, граф о нас ничего Торпу не говорил. «Скавронский держит слово», — одобрительно подумал Терлыч.

Некоторое время шли молча. Было тихо. Лишь мелкий дождь шелестел в листве деревьев, будто нашептывал им что-то тревожное, да где-то неподалеку глухо лаяла собака. «Торп говорил, что фон Кугель назвал из Белостока команду пеленгации, — прервал молчание Казимир. — Она скоро прибудет».

Тропинка разветвлялась. Одним концом она бежала в глубь леса, другой вел к дороге на город. Терлыч остановился. Где-то здесь его ждала охрана. Пора было расходиться с Братковским. «Надо ускорить поиски площадки для самолетов. Тянуть дальше нельзя. Раз у фон Кугеля появилось подозрение — надо торопиться!» — «Зося говорила, — отозвался Казимир, — что под Белостоком живет ее дедушка, лесник. Это далеко, но в лагере есть «майбах», на шесть тонн». — «Один «майбах» ничего не решит. Нужно будет захватить перед самой операцией еще пару. Но и тогда Белосток — это далеко и опасно». — «Есть у меня на примете один человек. Бывший вроновец. Проводник отряда. Я это проверяю сейчас, товарищ командир. Дня два мне еще надо».

24. ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ПОЛКОВНИКА В ОТСТАВКЕ А. М. ВЕСЕНЬЕВА

Сейчас много говорят, пишут, что во время войны-де нравы грубеют, нравственность падает и все такое прочее. Конечно, от крови, что каждый день приходится видеть да и лить тоже, в чем-то грубее становишься. Но, помню, мама моя, бывало, удивлялась. Как трудно, говорила, в войну нам всем приходится. Впору озлобиться и озвереть. А вот не было ж такого! Друг другу помочь старались. Последним делились. Письмо кто от мужа или сына с фронта получит — все село спешило к ней, радость ее разделить и самой согреться возле той радости, надежды набраться. Похоронка в дом придет — тоже все шли туда, чтобы в горе поддержать, хоть часть беды на свои плечи взять. Нет, такой доброты было больше. Я, солдат, все четыре года в окопах провел, от Кавказа до Праги дошел, так скажу: мы во многом добротой своей победили, чистотой своей. Пожалуй, нигде, как на войне, человек по-настоящему не понимает, как она красива, земля наша, дорога, тропинка, что от отцовского дома за околицу ведет. И любят по-настоящему — на войне!

Всякое нынче пишут о женщине тех лет. Правда непреложная в том, что война и женщина несовместимы. Как и война и дети. Но что было, то было. И женщины в окопах. И детишкам того лиха довелось хлебнуть. Скотство? Случалось и такое. Но больше было нежности и красоты. В крови, в грязи мы умели любить так сильно и так светло…

Я видел, как расцвела любовь Димки Коваля и Жени Чернявской. Знал, что Яшка Чобот не совсем ровно дышит к Тане Стройло. Но девчонка объяснила ему, что у нее есть жених, где-то на Северном фронте воюет. И угрюмоватый ворчун Яшка еще бережней стал относиться к ней. Мучился от любви неразделенной, но уважал. За верность, за строгость, за чистоту.

Может, мне повезло, может, все оттого, что командиром у нас был Терлыч, строгий в этих делах человек, но и наши хлопцы, и партизаны батки Апанаса вольностей не допускали. Оберегали девушек, как сестренок младших.

Когда в то утро майор по-своему немногословно сказал мне, что надо идти на поиски Галины, Жени и Димки, я взял с собой Федьку Гарагулю, Василия Крахмаля и сразу же отправился в дорогу. Димка толком так и не объяснил, где он, тот хутор.

Солнце уже висело над деревьями, когда Василь остановился и сделал знак: тихо мол. Потом вопросительно оглянулся на меня: слышишь, командир? «Машина?» — шепотом спросил я. — «Подвода».

Теперь и я разобрал тихий перестук. Он приближался. Из-за густых зарослей можжевельника показалась гривастая голова пегой лошадки. Сбоку шел старик в крепко поношенной конфедератке. За ним брела, держась за подводу, женщина.

Я не сразу узнал Галину. Хотя одета она была, как всегда, в защитную фуфайку. И как всегда, ее русая голова была не покрыта. Подводой правил паренек лет четырнадцати, с копной льняных волос над худым, остроскулым лицом. На груди у него висел автомат. Теперь я увидел, что и старик вооружен, и у Галины за плечом «шмайссер».

Я вышел на тропу, поднял руку. Юнец схватился за автомат, выпустив вожжи, и что-то крикнул по-польски. Старик остановился, вопросительно глянул на меня из-под колючих, на глаза нависающих бровей. Галина вскрикнула и кинулась мне на грудь, забилась, как в лихорадке бьются люди.

На подводе лежали двое. Будто спали глубоким сном.

Губы онемели. С трудом разжал их, спросил: «Обоих?» Галина судорожно мотнула головой: «Нет. Димка… Женя жива». И заплакала наконец отчаянно, безутешно. Старик подошел к лошади, принялся старательно перебирать ее мохнатую гриву. Казалось, это занятие для него сейчас самое важное. Временами его сутулая спина вздрагивала. Парнишка подобрал вожжи и деликатно смотрел в сторону. Как и ночью, начал накрапывать дождь. Мы тронулись дальше…

Где-то к полуночи Димка привел врача и медсестру к хуторку в лесу. Два дома, деревянные пятистенки, сараи, высокие заборы. Их встретил сутулый старик с хмурым взглядом из-под насупленных бровей. Молча ввел в комнату. Там молодая женщина глухо плакала над тихо стонущим на постели трехлетним малышом. Перед распятием стояла на коленях старуха.

Операция закончилась на рассвете. Ребенок уснул, успокоенный. Оставили лекарства, объяснили матери, что нужно делать и отправились в обратный путь. Провожали их всем хутором. В соседнем доме оказались две старые женщины и четырнадцатилетний парнишка. «Раймонд», — представился он Димке, с восхищением глядя на его ППШ. Старик хмурился по-прежнему.

Усталые, невыспавшиеся, брели по оживающему лесу. Поднималось солнце. Искрилась, сверкала серебром на траве и листьях роса. Пели птицы. Над моховыми болотцами, в ложбинках, как дым над кострами, закурился жиденький туман.

Я представляю, как это было. Они не сразу поняли, откуда тут, среди тишины, взялись эти люди в серо-зеленой одежде, с автоматами, нацеленными на них.

Одним взмахом сильной руки Димка оттолкнул девушек за развесистый дуб и одновременно врезал из ППШ по тем, серо-зеленым. «Тикайте, девчата!» — крикнул он хрипло. Сам нырнул за поваленный ствол.

Немцы, видно, решили взять их живьем, стреляли больше для острастки. Димка насчитал семеро фрицев. Не из таких переплетов выкручивался. Если бы только не девчата! «Тикайте!» — крикнул еще раз. Но Галина выхватила из-под полы фуфайки пистолет. Выстрел — и там кто-то завыл от боли.

Гитлеровцы попрятались за деревья, кусты, кучи валежника. Стреляли все еще поверх голов, сшибали листья и ветки. Потом начали обходить справа. «Нихт шиссен, поляк! Сдавайся! Живь-от будет!» — «Держи карман шире!» Димка всадил очередь чуть правее того места, где куст шевельнулся. — «Девчата, как гранату кину, бегите к болоту. Будем вырываться!»

Дернул лимонку из кармана, секунду вглядывался, швырнул в заросли можжевельника. За первой и вторая полетела. Грохнули взрывы. Черным кустом вздыбилась земля, взметнулись обрезки веток. Послышались крики вперемешку с бранью. Краем глаза увидел, как метнулись куда-то в сторону девчонки.

И тут правую ногу резанула страшная боль. В глазах потемнело. В сапоге стало тепло и мокро. Немцы заметили, что с ним неладно, и рванулись со всех сторон. Первого срезал из автомата. Второго сбил с ног, влепив ему прямо в челюсть прикладом. Третий, здоровенный громила, подмял его и начал душить. Димка всадил из пистолета три пули в грудь и в бок.

Короткая очередь из можжевельника прошила ему грудь. Мы потом видели на ней неровную строчку из восьми пуль. Он рухнул на землю, залитую кровью.

Но выстрелы не прекратились. Теперь они раздавались откуда-то со стороны. И были только винтовочными. Фрицу с разбитой челюстью пуля попала прямо в затылок, и он зарылся лицом в ворох старой листвы. Стрелял, похоже, не один. Выстрелы слышались с двух сторон.

Через мгновение с немцами было покончено.

Женька вырвалась из рук Галины, упала на колени перед Димкой, обхватила его залитую кровью голову. Слезы падали на неподвижное лицо любимого, капля за каплей, капля за каплей, словно летний дождь, что никак не наберет силы. Вот так уходят от нас, может, самые лучшие, самые достойные любви. Уходят и уносят с собой наше счастье, единственное, что дается жизнью только раз, да и то не всегда. И нет сил, чтоб остановить их, любимых, родных, удержать, вернуть к жизни…

Галина не удивилась появлению хмурого старика с хутора. Из-за его плеча выглядывал тревожно Раймонд. У обоих в руках винтовки. Они молча стащили трупы немцев в болото. Их оказалось восемь. Очередь как раз этого, незамеченного восьмого, и поставила точку в жизни кубанского парня Димки Коваля. А его собственную жизнь, в свою очередь, оборвала пуля, пущенная польским мальчишкой с глухого лесного хутора в Беловежье. Потом Раймонд куда-то исчез.