Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки - Дмитрий Спивак

Празднование тысячелетия России было проведено осенью 1862 года сосредоточенно и спокойно: «Россия сосредоточивалась». В противоположность ей, Париж веселился, празднуя возвращение Франции в число великих мировых держав. В столице устраивались всемирные промышленные выставки и балы-маскарады, роскошь которых превосходила все мыслимые пределы. Вооруженные силы Франции твердой рукой наводили порядок от Средиземноморья до Тихого океана. Угар шовинизма, вызванного Крымской войной, нашел себе отражение даже на карте Парижа. Забредя на «Московскую улицу» (Rue de Moscou), современный турист может предположить, что это название было дано после второй мировой войны для того, чтобы увековечить подвиг советских союзников в битве под Москвой. Такое предположение будет ошибочным. Как замечают авторы современных путеводителей по Парижу, Наполеон III дал улице это название, отмечая в 1867 году 55-ю годовщину вторжения своего дяди в Москву. Между тем, после победоносных походов против Наполеона I и молниеносного взятия Парижа ни в Петербурге, ни в Москве не появилось «Парижского проспекта». Как внушительно выглядела русская сдержанность на фоне французской бестактности!

В 1870 году Наполеон III позволил втянуть себя в войну с Пруссией и был разгромлен так умело, что был взят в плен, даже не успев осмыслить масштабов своего поражения. Прусские войска заняли столицу Франции 28 января 1871 года, а десятью днями раньше король Вильгельм был провозглашен германским императором в зеркальном зале Версальского дворца. России не было никакой надобности вмешиваться в конфликт европейских держав: положение стороннего наблюдателя, который не тратит ни сил, ни средств, а после войны еще прибирает с разрешения победителя то, что плохо лежит, является оптимальным. России редко доводилось бывать в этой роли – зато ее до недавнего времени с немалым искусством играли политики Североамериканских Соединенных Штатов. В случае франко-прусской войны, выгоды этого положения были использованы в полной мере. Дав злобным германцам растоптать французскую армию, князь А.М.Горчаков, стоявший тогда во главе нашей дипломатической службы, спокойно известил представителей государств, подписавших в 1856 году Парижский мир, что Россия отныне не считает содержавшиеся в нем положения обязательными для себя. Фактически это был ультиматум, в котором «петербургская империя» объявляла о пересмотре итогов Крымской войны – и теперь уж никто не мог ей помешать.

Русско-французская военная конвенция

Летом 1891 года французская эскадра под флагом адмирала Альфреда-Альбера Жерве по приглашению российского правительства вошла в воды Финского залива и расположилась на рейде Кронштадта. Торжественный обед в честь гостей решено было дать в залах Большого Петергофского дворца с участием государя, в связи с чем у гофмаршала В.С.Оболенского возникло известное беспокойство. Дело было в том, что Александр III решил не только сказать несколько приветственных слов по адресу адмирала и команды, но и выступить с развернутым тостом за процветание Франции и развитие двусторонних отношений. Согласно дипломатическому этикету, в таких случаях полагалось играть гимны обеих держав. Гимн «Боже, Царя храни» у гофмаршала озабоченности не вызвал, но что касалось до гимна Франции… Ведь оркестр должен был в таком случае играть «Марсельезу», мелодия и слова которой во всем мире ассоциировались тогда с революцией. Память одного из современников, генерала Н.А.Епанчина, сохранила следы короткого препирательства, произошедшего тогда между царем и его гофмаршалом: «Но, Ваше Величество, это Марсельеза». – «Но ведь это их гимн, значит, его и следует играть». – «Но, Ваше Величество, это Марсельеза…». – «Ах, князь, Вы, кажется, хотите, чтобы я сочинил новый гимн для французов; нет уж, играйте тот, какой есть». И когда после тоста государя в Петергофском дворце раздались звуки Марсельезы, это произвело сильное впечатление.

История с тостом отнюдь не была экспромтом. Следуя принятой им политической линии, царь приказал в следующем же году отдать визит и направил российскую эскадру в Тулон. Продумывая вопрос, под чьим флагом ее послать, Александр III остановился на кандидатуре адмирала Федора Карловича Авелана. Сомнений в том, что он был выдающимся флотоводцем и ревностным службистом, ни у кого не было. Проблема была в том, что адмирал совсем не владел французским языком. После некоторого размышления, царь все же решил послать Авелана – в частности, потому, что ему пришлось бы общаться с французами через посредство переводчиков и, следовательно, было меньше шансов увлечься и наговорить лишнего. Будущее показало прозорливость царя: встреча в Тулоне была очень сердечной. Что же касалось Парижа, куда нашим морякам довелось съездить, то прием, оказанный им там, был отмечен всеми признаками подлинного триумфа. Некоторое представление о его размахе может дать известное полотно Л.Бакста, написанное под впечатлением торжественной встречи. В такой обстановке легко было увлечься и дать несколько неосторожных интервью, на радость германских пропагандистов.

На Рождество 1893 года, смертельно уже больной царь Александр III одобрил текст военной конвенции между Россией и Францией, которая через месяц прошла все процедуры, необходимые для окончательной ратификации. До следующего Рождества царю было не суждено дожить: осенью 1894 года он скончался, оставив державу наследнику, молодому Николаю Александровичу. Сопоставление этих дат дал некоторым аналитикам повод утверждать, что царь торопился с заключением русско-французской военной конвенции – затем, чтобы увенчать ею здание международной политики, возводившееся им в продолжение своего царствования. Такое впечатление было бы неверным: конвенция с Францией долженствовала напомнить новым правителям Германии о том, что Россия может найти себе в мире других военных союзников – и побудить немцев вернуться к прежним, ставшим уже традиционными со времен «наполеоновских войн», союзническим отношениям. Следовательно, русско-французский военный союз рассматривался у нас первоначально как шаг, предпринятый для достижения относительно краткосрочных, тактических целей. На долю политиков нового поколения вошла как разработка, так и углубление его оснований с обеих сторон. В 1896 году молодой русский царь Николай Александрович приехал с официальным визитом во Францию. На следующий год президент Феликс Фор отдал визит, прибыв в Петербург. Для них дружественные, приближавшиеся к союзным отношения России и Франции стали уже традиционными.

Французская колония в Петербурге XIX века

Французская колония никогда не была у нас велика – от 2 до 4 тысяч человек, что на всем протяжении XIX столетия составляло величину менее половины процента от общей численности населения города. Как следствие, отмечая на карте старого Петербурга части города, где оседали на жительство люди нерусского происхождения, ученые не имеют никаких затруднений с немцами, финнами или поляками. В некоторых частях или кварталах их могло быть довольно много. Французов же было так мало по численности, что наносить соответствующие значки на карту просто не имеет смысла – за исключением единственной улицы, а именно Невского проспекта в его начальной и средней частях. Конечно же, это было обусловлено тем, что в основной части Невского проспекта, от Невы до Фонтанки, по старой традиции были сосредоточены модные лавки, магазины и ателье. Там-то и приходила «смерть мужьям» – точнее, их кошелькам, опустошавшимся с непостижимой быстротой под картавое воркование приказчика-француза с напомаженной головой или вертлявой француженки, бойко снимавшей размеры, не забывая стрелять глазками во всех направлениях. Впрочем, что значили эти, иной раз весьма значительные траты, если от них зависел светский успех клиента!

Если вы не обладали большим капиталом или не имели видов на наследство, то надобно было потрудиться: одеться и сделать прическу по последней парижской моде, освоить азы светского обхождения и, разумеется, разговора на французском языке. За всем этим приходилось идти к петербургским французам – и все происходило именно так практически до конца XIX века. Достаточно перелистать любой изданный у нас учебник хорошего тона, чтобы заметить, что с первой и до последней страницы авторы прибегают к одному авторитету – французской салонной культуре. – «Если вам удалось сесть возле хозяйки и начать с нею один из тех отрывистых общественных разговоров, которые французы называют „à bâtons rompus“…». – «Если у кого-нибудь из ваших знакомых определенный для приема гостей день („jour fixe“)…». – «Теперь нам остается заняться вечеринками, этими дружескими собраниями, известными у французов под названием „un thé“…». Ежели эти подобранные почти наудачу цитаты из пособия, изданного в 1880 году в Петербурге некой Клеопатрой Светозарской, не убедили читателя – значит, вам нужно самостоятельно обратиться к учебникам хорошего тона и увидеть своими глазами, что французские салоны рассматривались в них едва ли не как «земля обетованная».