Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки - Дмитрий Спивак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К пушкинским временам, афоризм Альгаротти стал уже почти общим местом. Историки русской литературы полагают, что сам Пушкин ознакомился с ним по тексту одного из компилятивных трудов о России, в изобилии выпускавшихся на французском языке в XIX веке. Это произошло задолго до болдинской осени 1833 года, когда поэт вернулся к беглому замечанию заезжего итальянца, немного переиначил его и ввел в текст своей новой поэмы. При этом слова об «окне в Европу» прозвучали дважды – сперва в основном тексте, по-русски, как внутренний голос Петра I, потом в примечаниях, по-французски, как высказывание заезжего европейца. Кому же они принадлежали? В том-то и дело, что никому – или, вернее сказать, самому городу. Полагаем, что мы не исказим авторский замысел, предположив, что в них прозвучал голос самого Петербурга, внятный конгениальному слушателю в любую эпоху. Представляется поучительным, что автор добился этого удивительного, чисто метафизического эффекта при помощи самых скромных средств – а именно, полифонической русско-французской цитаты, части которой были разнесены в пространстве поэмы и, разумеется, во времени…
«Пиковая дама» была написана в продолжение той же, редкой по накалу творческого воодушевления «болдинской осени» 1833 года, что и «Медный всадник». Факт этот общеизвестен; значительно менее часто вспоминают то обстоятельство, что в глубинную основу обоих произведений положена принципиально сходная метафизическая схема. Первые 20 строк Вступления к «Медному всаднику» описывают некое «начальное время», непосредственно предшествовавшее основанию Петербурга, когда был заложен некий присущий ему «базовый конфликт». Начиная с двадцать первой строки, автор переходит к описанию, условно говоря, «настоящего времени», в котором конфликт обнажается, принося гибель герою (в той мере, в какой таковым можно считать бедного Евгения), неисчислимые бедствия жителям Петербурга, но также и подтверждая прочность «дела Петрова», воплощенного в основанном им городе. Совершенно аналогично, завязка «Пиковой дамы» произошла «лет шестьдесят тому назад», как мы узнаем уже на первых страницах повести – а именно, при версальском дворе, где молодая аристократка из России встретилась с графом Сен-Жерменом и вступила с его помощью в обладание неким мистическим секретом. Герой Пушкина характеризовал Сен-Жермена как «изобретателя жизненного эликсира и философского камня», вполне вероятно, «шпиона» – и уж, вне всяких сомнений, как «старого чудака». Кем он ни был, загадочный граф не отказался помочь своей русской знакомой и сообщил ей «тайну трех карт», которая помогла даме отыграться и спокойно покинуть Париж.
На том интродукция заканчивается, а действие, как и в «Медном всаднике», переходит в наши дни – и так же, как в знаменитой поэме, современникам автора и первых читателей «Пиковой дамы» предстоит пожать семена бури, посеянные давным-давно. Во всяком случае, Германн, придя в спальню старой графини, высказал предположение, что старая тайна «… сопряжена с ужасным грехом, с пагубою вечного блаженства, с дьявольским договором». Если так – он был готов взять грех графини на свою душу. Мы только что процитировали финал главы III. Нелишне напомнить, что сразу же после этих слов, Германн решился принудить графиню открыть свой секрет и достал пистолет, она же испустила дух. Продолжая наше сравнение, заметим, что в Части второй «Медного всадника» истукан чудесным образом ожил и сошел со своей скалы, неся гибель молодому петербуржцу Евгению. Вполне аналогично, в главе V «Пиковой дамы» старая графиня на время оставила свою могилу и явилась другому молодому петербуржцу – Германну, но только затем, чтобы, сперва поманив колоссальным выигрышем, затем привести в сумасшедший дом.
Впрочем, из финала главы VI и Заключения «Пиковой дамы» мы узнаем, что после катастрофического проигрыша Германна «игра пошла своим чередом», воспитанницу старой графини Лизавету Ивановну выдали замуж, а «Томский произведен в ротмистры и женится на княжне Полине». Обнажив глубинные основания «петербургского мифа» и обновив их, буря миновала, а жизнь пошла по своей прежней колее. Тут стоит заметить, что и в «Медном всаднике» после гибели героя жизнь отнюдь не замедлила своего поступательного движения, а поэт обратил к городу свой призыв, звучащий, как заклинание: «Красуйся, град Петров, и стой / Неколебимо как Россия»…
Выяснив, в чем состоят черты глубинного сходства между обеими «петербургскими повестями», будет уместно обратиться к различиям между ними. Евгений из «Медного всадника» и Германн из «Пиковой дамы» представляют собой полярно противоположные типы «нового человека». «Бедный Евгений» открыл тему скромного чиновника, «маленького человека», которой суждено было вскоре стать центральной для русской литературы «петербургского периода». На протяжении пушкинской поэмы этот он прошел путь от «праздных мечтаний» до попытки бунта со знаменитым «Ужо тебе!», брошенным в лицо «строителя чудотворного». В свою очередь, образ Германна отнюдь не лишен динамики. В начале повести мы видим его типичным «сыном обрусевшего немца», расчетливым, умеренным и трудолюбивым. После смерти графини, облик героя претерпел радикальные изменения. В разговоре с воспитанницей старой графини, один из приятелей Германна заметил, что «у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля. Я думаю, что на его совести по крайней мере три злодейства». Мы только что процитировали характеристику из начала главы IV. Как будто затем, чтобы это беглое сравнение укоренилось в памяти читателей, Пушкин вернулся к нему еще до завершения этой главы: «Утро наступало. Лизавета Ивановна погасила догоравшую свечу: бледный свет озарил ее комнату. Она отерла заплаканные глаза и подняла их на Германна: он сидел на окошке, сложа руки и грозно нахмурясь. В этом положении удивительно напоминал он портрет Наполеона. Это сходство поразило даже Лизавету Ивановну».
Нужно сказать, что в творчестве Пушкина, так же как и во всей европейской культуре его времени, образ Наполеона двоился. С одной стороны, многое в его облике соответствовало идеальному типу романтического героя – гордого, безрассудно отважного и притом бесконечно одинокого. С другой стороны, он представлял собой тип холодного эгоиста, который без лишних сомнений отправлял на смерть десятки тысяч людей и никогда после того не мучился муками совести. В силу первого из указанных обстоятельств, французский император стал на довольно продолжительное время предметом подлинного культа в среде молодых, романтически настроенных дворян, не исключая и Пушкина. Что же касалось второго, то Пушкин с тревогой видел, как современная цивилизация ежечасно порождает людей, смело идущих по трупам к своей цели, отбросив и совесть, и веру. В образе Германна по мере того, как он решился на преступление и совершил его, постепенно возобладают черты именно этого склада. Ввзявшись за разработку этого сложного психологического типа, которому суждено было сыграть исключительно важную роль в дальнейшей судьбе как «петербургской империи», так и европейской цивилизации в целом, Пушкин обратился к образу французского императора Наполеона I.
Тургенев
Действие самого знаменитого сочинения Тургенева – мы говорим, разумеется, о романе «Отцы и дети» происходит вдали от невских набережных. Впрочем, он был далек от того, чтобы писать «Физиологию Орловской губернии»: все главные действующие лица являются, по сути дела, петербуржцами. Действительно, братья Николай и Павел Кирсановы, воплощающие собой поколение «отцов», выросли и получили образование в Петербурге. Один из них окончил наш университет, другой служил офицером в гвардейском полку. Что же касается поколения «детей», то Аркадий Кирсанов появляется в первой главе сразу же после окончания Петербургского университета; другу его, Евгению Базарову, остается еще год учиться естественным наукам в Петербурге, а после держать экзамен «на доктора».
Темой писателя было появление в русском обществе «петербургского периода» новых психологических типов, носителям которых суждено было определить многое, если не все, в его будущем развитии. Что же касается «французского текста», то он составлял особый пласт тургеневского романа, пронизывая его ткань наподобие тонкой, но яркой нити (напомним, что сам Тургенев сжился с французской культурой как никто из русских писателей – за исключением Пушкина, которому, впрочем, так и не довелось побывать во Франции). Все представители «поколения отцов» в большей или меньшей степени владеют французским языком и постоянно обращаются к нему в своей речи. Так, уже в третьей главе Николай Кирсанов, обсуждая с сыном деликатный вопрос о судьбе крепостной девушки, которую он недавно поместил в своих покоях, переходит на французский – конечно, затем, чтобы слуги не поняли. В пятой главе брат его, Павел Кирсанов, впервые узнает, что изрядно его раздражающий Базаров – нигилист, и разражается негодующей тирадой: «…Мы, люди старого века, мы полагаем, что без принсипов (Павел Петрович выговаривал это слово мягко, на французский манер, Аркадий, наоборот, поизносил „прынцип“, налегая на первый слог), без принсипов, принятых, как ты говоришь, на веру, шагу ступить, дохнуть нельзя. Vous avez changé tout cela (вы все это изменили – Д.С.), дай вам Бог здоровья и генеральский чин, мы только любоваться будем, господа… как бишь? – Нигилисты, – отчетливо проговорил Аркадий» (по техническим соображениям, мы набираем в цитате жирным курсивом те буквы, над которыми автор проставил ударение). Своеобразной кульминации употребление французского языка достигает при описании бала у губернатора, в самом начале четырнадцатой главы: «Народу было пропасть, и в кавалерах не было недостатка; штатские более теснились вдоль стен, но военые танцевали усердно, особенно один из них, который прожил недель шесть в Париже, где он выучился разным залихватским восклицаньям вроде: „Zut“, „Ah fichtrrre“, „Pst, pst, mon bibi“ и т. п. Он произносил их в совершенстве, с настоящим парижским шиком, и в то же время говорил „si j’aurais“ вместо „si j’avais“, „absolument“ в смысле: „непременно“, словом, выражался на том великорусско-французском наречии, над которым так смеются французы, когда они не имеют нужды уверять нашу братью, что мы говорим на их языке, как ангелы, „comme des anges“». Как видим, французские словечки помогли автору создать несколькими штрихами картину торжествующей пошлости.