Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки - Дмитрий Спивак

Россия была, наконец, до известной степени обязана Бонапарту присоединением Финляндии. Дело в том, что, согласно условиям Тильзитского договора, подписанного в 1807 году, царь стал союзником Наполеона в борьбе против Англии. Швеция же осталась верна прежнему союзу с англичанами. В этих условиях, французский император не только не имел ничего против русского вторжения в Финляндию, но даже прямо предложил Александру I предпринять таковое и аннексировать эту холодную и небогатую провинцию шведского королевства. На следующие сто лет с небольшим Великое княжество Финляндское стало неотъемлемой частью российского политического и культурного пространства, а его подданные свободно приезжали в Санкт-Петербург, что оказало значительное влияние на окончательно устанавливавшуюся в то время метафизику «северной столицы».

Несмотря на разные побочные соображения и планы, ведущей для Наполеона в течение всего времени вторжения в Россию оставалась надежда на скорое крушение «петербургской империи» вместе со всеми ее историческими достижениями и перспективами. Главной же неожиданностью оказалась никем в Европе не предвиденная, поистине феноменальная прочность «дела Петрова». Вот почему и мы можем с полным правом сказать, что Отечественная война 1812 года велась прежде всего за «петербургское дело». В свете нашего вывода яснее становятся обстоятельства формирования одного из ранних преданий, которые городская молва связала с «Медным всадником». С продвижением войск Наполеона вглубь русских земель, решено было подготовиться к эвакуации столицы. Рассматривался вопрос и о вывозе в безопасное место памятника Петру Великому. В одну из тревожных ночей, некому петербургскому чиновнику не спалось (разные версии этого предания представляют в качестве сновидца либо известных деятелей, а именно, обер-прокурора Синода А.Н.Голицына, или же дипломата, а позже петербургского почт-директора К.Я.Булгакова), либо совсем не известных лиц (неких майора Батурина или майора Бахметева). Забывшись сном лишь к утру, он увидел себя стоящим у гигантского валуна, на котором поставлена статуя Фальконе. Неожиданно лик царя начал поворачиваться, затем ожил конь и мягко спрыгнул с пьедестала. Конная статуя стала передвигаться по улицам города, погруженного в мертвый сон и совершенно пустого. За ней следовал оробевший от собственной смелости сновидец, сознававший, впрочем, что ему довелось присутствовать при событии необычайного значения. Наконец, статуя остановилась у входа в Каменноостровский дворец, а навстречу ей по ступеням вышел сам Александр Павлович. Тут между потомком и предком произошел тихий разговор, из которого невольный свидетель уловил лишь упрек в том, что Александр I допустил свое царство до беды и заверение Петра в том, что пока Он стоит посредине своей столицы – Петербург взят не будет. В итоге, как мы знаем, никаких мер по эвакуации памятника предпринято не было.

Подлинность этого предания вызывает у специалистов известные сомнения. Главное затруднение состоит в том, что литературной фиксации подверглись достаточно поздние его варианты, к тому же испытавшие воздействие образного строя и сюжетной канвы пушкинской «петербургской повести». С другой стороны, «Медный всадник» рано стал объектом весьма интенсивного мифотворчества. Достаточно вспомнить о том, что на достаточно тревожном, начальном этапе русско-шведской войны 1788–1790 годов в Петербурге распространился слух, что шведский король поставил своим полководцам задачу высадиться в устьи Невы и опрокинуть статую Петра Великого. Известное воздействие на коллективное сознание петербуржцев могли оказать и обстоятельства празднования столетней годовщины со дня основания Санкт-Петербурга. Молодой император Александр принимал тогда, в субботу 16 мая 1803 года, парад, встав внизу, у самого постамента «Медного всадника». В этих условиях у публики, присутствовавшей на параде, равно как у его участников, вполне могло составиться впечатление, что парад принимают, в сущности, не один, а два императора… Одним словом, отрицать то, что основа предания о свидании двух императоров на Островах, в царстве «тонкого сна», восходит ко временам Отечественной войны 1812 года, было бы все же неосторожным – равно как не замечать того, что вторжению наполеоновской армии в нем противопоставлены не только войска Кутузова и Барклая, действовавшие в реальном географическом пространстве, но и воля основателя Петербурга, осенявшего их в пространстве метафизическом.

Духовное содержание Отечественной войны 1812 года – тем более, всей эпохи «наполеоновских войн», в которых российской армии довелось принять самое деятельное участие – отнюдь не было ограничено для нас отстаиванием интересов и рубежей «петербургской империи». Святейший Синод относился к наполеоновским планам с должным вниманием и уже в 1807 году, на самом тяжелом для наших вооруженных сил этапе кампании в Восточной Пруссии, выпустил послание к православным христианам, где указал, что Наполеоном руководят богопротивные силы, а сам он задумал занять место Мессии. Послание вызвало при дворе русского императора чувство неловкости за фантазию наших архипастырей, слабо разбиравшихся в европейской политике и читавших Писание по-церковнославянски (весь двор, не исключая и императора Александра I, читал Библию, разумеется, по-французски). К тому же вскоре был заключен Тильзитский мир, согласно условиям которого мы стали союзниками «парижского лже-Мессии». В этих условиях, вспоминать о синодальном послании стало у нас просто дурным тоном. С началом наполеоновского вторжения в Россию, православное духовенство призвало народ на борьбу «с нашествием Галлов и с ними двадесятъ язык», отметив в нем черты грядущих событий, предсказанных в Апокалипсисе. Это воззвание получило уже значительно более благоприятный отклик при дворе, где, впрочем, слышны были голоса, утверждавшие, что о новейших событиях надо бы все-таки говорить каким-то более современным языком. В позднейшей историографии синодальные воззвания рассматриваются как решительно архаичные не только по языку, но и по содержанию.

Между тем, обратившись к тексту уже упомянутого послания 1807 года, мы можем отметить, что оно было написано со знанием дела: «Еще во времена народного возмущения, свирепствовавшего во Франции во время богопротивныя революции, бедственныя для человечества и навлекшей небесное проклятие на виновников ее, отложился он от христианской веры, на сходбищах народных торжествовал учрежденные лжесвидетельствующими богоотступниками идолопоклоннические празднества и в сонме нечестивых сообщников своих воздавал поклонение, единому Всевышнему Божеству подобающее, истуканам, человеческим тварям и блудницам, идольским изображением для них служившим». Так писал о Наполеоне Священный Синод и, в общем, был вполне прав, поскольку вожди Великой Французской революции действительно отреклись от церкви и установили новые культы, причем известная куртизанка Теруань де Мерикур представляла богиню Разума на улицах, при большом стечении народа – а Наполеон защищал все это безобразие в качестве одного из военачальников республиканских войск.

Правда, Наполеон относился к католической церкви значительно осторожнее, нежели его товарищи по оружию и, придя к власти, озаботился заключением с ней конкордата 1801–1802 года. В ответ, папа римский одобрил введение во всех школах Франции катехизиса, который был обязателен к изучению. В нем говорилось, что Бог сделал первого консула (а позже – императора) Наполеона Бонапарта «орудием Своей власти и образом Своим на земле». По праздникам, многочисленные кюре возвещали с церковной кафедры, что в императора воплотился сам Святой Дух – именно для того якобы, чтобы окончательно выжечь с лика земного якобинскую заразу. Однако позднее, под влиянием и нечеловеческих нагрузок, и преклонения содат, в сознании Наполеона стала усиливаться тенденция к самообожествлению. Известно, что вскоре после того, как «Великая армия» перешла русскую границу, он воскликнул, что будет продолжать свой славный поход, даже если сам Господь отступится от него. Склонность к тому, что на богословском языке носит название «человекобожия» вообще становится очень заметной по мере нарастания наполеоновских побед. Думается, не случайно мадам де Сталь в воспоминаниях о своем пребывании в Петербурге сравнила Наполеона с Христом – в том смысле, что если Христос отказался от предложенной ему диаволом власти «над всеми царствами мира и славой их» (Матфей 4:8-10), то Наполеон принял бы такое предложение, не задумываясь…

Как бы то ни было, неприятель был в конце концов изгнан из пределов Отечества, а потом Бог привел и к занятию Парижа. По приказанию русского императора, местом проведения пасхального богослужения 10 апреля 1814 года была назначена площадь Людовика XV, расположенная в самом центре Парижа. Посреди площади был сооружен алтарь, вокруг были построены войска и вскоре стогны галльской столицы огласило пение православного пасхального тропаря. Слушая его напев, непривычный для французского уха, многие из присутствовавших вспоминали, что на этой же площади, только чуть ближе к Елисейским полям была поставлена гильотина, на которой отрубили голову последнему королю Франции. «Вот они… мои православные воины, те, кого я по воле непостижимого Провидения привел из глубины их холодной северной страны, чтобы вознести нашу общую молитву к Господу в столице этих иноземцев, которые совсем недавно еще напали на Россию, вознести молитву на том самом месте, где несчастный король пал жертвой холодной ярости… Царь Руси молился по своему православному обряду вместе со своим народом, как бы во очищение этого окровавленного места», – писал сам Александр I в одном частном письме, подтверждая тем самым, что его выбор места был вполне сознательным.