Беллона - Елена Крюкова

Он стал неуклюже заваливаться набок. Черная тьма громадным утюгом надвигалась на него сзади, с затылка. Сейчас утюг навалится на него, притиснет, прогладит, припечатает, приварит, обожжет, сожжет; прожжет в нем дыру, и он сам станет дырой. Странной, в форме человека, черной дырой. Человек, которого он убивал, на минуту одолел его, оседлал, но уже потерял много крови, враз ослабел, и падал сам, валился, орал, стонал, но не разжимал железных пальцев на его горле. Горло смялось. Превратилось в комки, куски плоти. Рвань кожи, лоскуты мяса. Человека так просто разъять на части: он мягкий, он весь из нитей, из волокон. И, разрезав и разрушив, его нельзя сшить заново: смешно и глупо будет трясти головой кровавая тряпичная кукла.

Теперь он был внизу. Лежал. Земля холодила спину. Или обжигала? На него медленно, медленно, страшно, как в страшном сне или в страшном фильме, что крутят в темном табачном зале, где хрустят вафлями и грызут шоколад, и целуются взасос, и тайком курят в рукав, валился израненный враг. Враг тоже умирал, он видел это.

Еще видел.

Слишком близко оказалось лицо врага. Сейчас он выдохнет в меня последний воздух из своих легких, подумал Гюнтер -- и последний, ослепительный ужас, смешанный с абсентовой горечью адского смеха и черного сожаленья, прошел по его телу длинной судорогой и скрутил в горячий комок маленькую, бедную душу: он узнал, кто его убивал и кого убил он.

- Это... ты...

Голоса не было. Глотки не было. Истерзанная трахея волчьим стоном выдавила боль и с густым хрипом вглотнула кровь. Тот, кого он убил, тихо, мирно лег на него. Вытянулся. Придавил к земле всем телом. Со стороны они оба, затихающие, лежащие на земле друг на друге, казались порочной парой, молоденькими любовниками. И всему небу они показывали свою древнюю постыдную страсть. И весь дым клубами, серым покрывалом, рваным солдатским одеялом укрывал их, закутывал, заслонял от посторонних наглых глаз, чтобы они смогли нежно прижаться друг к другу, искупаться в своей любви и в собственной крови, узнать, каково это -- жить на земле однажды, любить, ненавидеть, воевать и однажды умереть. Ведь это такое счастье -- родиться, жить, заледенеть. Это такое счастье. Такое счастье.

[елена дьяк-померанская - ажыкмаа хертек]

Дорогая тетя Ажыкмаа!

Спасибо вам за письмо!

Я все еще никак не привыкну, что почта стала такой быстрой. Раз - и прилетела весточка!

Правда, у нас компьютер уже ломался два раза, и приходилось покупать для него всякие запчасти. Муж смеется: лучше бы купили корову.

Но машины ломаются, а животные заболевают и умирают, нет ничего вечного, и мы тоже ведь не вечны.

Тетя Ажыкмаа, я бы хотела, чтобы мои письма к вам были радостными, а все сбиваюсь на грустный тон. Но это ничего, иногда и погрустить тоже бывает надо.

Сынок Славик в городе все никак не женится, а нам бы внуков, все ждем-пождем. Да все никак. То ли ему девушки хорошие не попадаются, то ли он девушкам не нравится. Ну кому он понравится, скромный да бедный. Девушки сейчас ищут богатых, и чтобы сразу повез их на Канары или куда подальше. А я сыну говорю: ты не теряйся, английский знаешь, денег подкопи и купи билет в Америку, тетя Ажыкмаа тебе вызов сделает. Или как это называется, приглашение?

Я читаю сейчас мало, глаза болят, смотрю прямо в компьютере фильмы. Недавно посмотрела старый американский фильм "Война и мир" с Одри Хепберн в главной роли. Говорят, американцы сняли и наш "Тихий Дон" тоже. Я помню старый "Тихий Дон", наш, с Элиной Быстрицкой. Я тогда смотрела и плакала.

И все время плачу, когда в Новый год смотрю "Иронию судьбы, или С легким паром". Люблю смотреть про любовь.

На пианино играю редко, стали распухать суставы пальцев, это от холода, от того, что приходится в морозы таскать дрова из сарая. Вот, тетя Ажыкмаа, я стала уже тоже старенькая. Самой странно. А с другой стороны, как-то даже спокойно стало. И бесповоротно все.

Муж мой передает вам большой привет и наилучшие пожелания. Мы с ним часто слушаем Второй концерт Рахманинова, еще на советском проигрывателе, на виниловой пластинке. Слушаю и плачу. Я ведь когда-то давно играла этот концерт. Я с ним в Консерваторию поступала. Крепко, крепко целую вас и обнимаю. Славик тоже вам кланяется. Господи помоги вам. Всегда ваша Лена.

Погляди на меня. Ну прошу, пожалуйста, погляди на меня.

Я ведь не хочу тебя убивать. Меня заставляют.

Кто тебя заставляет? Кто?!

Я не знаю. Я не хочу называть имена.

Но тебя будут судить! И ты все скажешь! Даже то, чего не знаешь!

Меня не будут судить. Прошу, на меня посмотри. Неужели так трудно!

Будут! Будут! Тебя осудят и казнят!

Я сама себя казню. Погляди мне в глаза. Я правду говорю. Я не убийца.

А кто же ты тогда?! Кто?!

Погляди мне в глаза, сынок. Я твоя мама. Пусть будет с нами, что будет.

Ты не мама! Ты...

Гляди мне в глаза. Не отводи взгляд. Прости меня. Я не хочу, чтобы тебя казнили другие люди. Лучше я сама.

[дети геббельс и магда]

Я слышала, как мама идет по коридору. Как стучат ее каблучки.

Мама всегда такая изящная. Она очень красивая. Я очень, очень ее люблю.

Да мы все ее любим. Она такая ласковая и теплая! Я люблю класть ей голову на колени, когда она садится на мою кроватку, и тогда она своими остренькими ногтями, выкрашенными в ярко-красный красивый цвет, чешет мне голову. А иногда расчесывает мои русые длинные волосы костяным гребешком. А все мои сестры завистливо смотрят. Каждая ждет, что мама к ней подсядет и так же будет ее чесать, и гладит по головке, и ласково мурлыкать над ухом.

Милая мама! Вот она вошла.

Почему она такая бледная сегодня?

Озирается. Оглядывает наши кроватки. Наши нары.

Мы спим в бункере на нарах, одна над другой. Как в вагоне скорого поезда. Я сплю внизу, а надо мной -- маленькая Хайди. Она у нас самая маленькая. Ей недавно исполнилось четыре годика. Мама ее очень любит, больше всех, но виду не показывает. Чтобы мы все не разобиделись. Мама старается любить нас всех ровно, всем улыбаться. Мы глазами рвем друг у друга ее улыбку. Мы бы и маму порвали на части, и каждый свою частичку прижал к себе и сполна владел ею, да нам ее очень жалко. Ведь она такая нежная.