Беллона - Елена Крюкова

А я не знаю, как завершить: я толком тебе еще ничего не сказала...

Генрих, а я... (эти два слова тщательно зачеркнуты, но их можно прочитать)

Почти на час прекратился обстрел. И мы вышли в сад. Наша мама беседовала с твоим папой. А потом у нее заболело сердце, и она сказала, что посидит и отдохнет молча, одна. Твой папа отыскал весенний нежный крокус и преподнес его мне. Я спросила его, что будет с нами. Он ответил: "Я хочу вас отсюда забрать". И говорил еще, что ему надобен другой самолет, и, когда он добудет его, он прилетит за нами всеми и за нашей мамой. "А если я не вернусь, значит, меня сбили. Тогда сами выйдете на волю из-под земли. Вас должен вывести верный сахиб". Я видела: мама кивнула ему. У мамы лицо просияло изнутри. Твой папа сказал мне: не бойся ничего.

И я задала ему вопрос: что с нами со всеми будет - с моим отцом, с твоим дядей Рудольфом, со всеми немцами, и что же будет с ним самим, если вдруг он попадет в плен? И он ответил мне так: если игрок ошибается, его удаляют из команды. И еще сказал так: твердо помни - команда, если даже исчезает игрок, все равно продолжает игру. И я не удержалась, я спросила: а как же будет продолжаться игра, если погибают все игроки? Если все вокруг разрушили, уничтожили, взорвали? Если о всеобщей смерти все время говорят по радио? Мама услышала этот вопрос и изругала меня. Назвала твердолобой и нечуткой. А твой папа улыбнулся, взял маму и меня за руки и весело сказал: "Девочки, не ссорьтесь, в Германии ведь наступает время женщин, а женщин, как известно, победить нельзя".

Я ухитрилась на несколько минут остаться с твоим папой наедине. И я... знаешь, Генрих, я нарушила нашу клятву. Я вынула из тайника "Трубку" и сказала: "Возьмите ее". А он ответил: "Я подумаю".

Опять обстрел начался...

28 апреля 1945

Нынче двадцать восьмое апреля. Нас обещают вывезти через пару дней. Или мы уйдем отсюда сами. Я сообщила об этом малышам. Они тут же стали укладывать игрушки. Как им худо здесь! Под землей они долго не выдержат.

Мама только что закончила писать письмо нашему старшему брату Харальду. И попросила меня показать ей мое письмо тебе. А я говорю: я его уже отдала. Как мне стыдно. До сих пор я никогда не обманывала маму.

На одну минуту я прибежала вниз, к твоему отцу, и спросила его так: "Нужно ли мне написать в письме Генриху что-то такое важное, ну, что люди пишут друг другу, когда знают, что больше в жизни не встретятся?" И твой отец так ответил мне: "Напиши. Мало ли что может быть. Ты уже взрослая. И ты понимаешь, что ни я, ни Фюрер, ни твой отец - никто из нас не может поклясться, что обязательно, во что бы то ни стало спасет вас. Есть вещи, которые не в нашей власти". Он крепко поцеловал меня. Я спросила его: "А "Трубка"? Он усмехнулся и сказал: "Оставь эту игрушку себе". Я поняла все. Он не смог отобрать у меня последнюю надежду. А может, просто подумал о том, что здесь не надо оставлять ничего.

Твой папа смотрит правде в лицо. Давай простимся. На всякий случай. Я сейчас отдам это письмо. Потом отправлюсь наверх, к малюткам. Я ничего не скажу им. Прежде мы были все мы, а теперь, с этого мгновения, есть они и я.

Генрих, а ты помнишь, как однажды в нашем саду, в Рейхольдсгрюне, мы с тобою убежали и прятались среди деревьев всю ночь? Ты помнишь, что я сделала тогда? И тогда тебе это не понравилось. А если бы я то же самое сделала сейчас? Ты сказал мне тогда: целуются только жалкие девчонки... А теперь? Можно, я воображу себе, что я это снова сделала? Не знаю, как ты на это посмотришь... но я уже... вообразила это... И так на душе светло, так прекрасно, что у меня есть это воспоминание; и это чувство к тебе, с той самой поры, когда мы с тобой когда-то давно, в детстве, увиделись впервые. Мы выросли. И чувство выросло с нами. Я чувствую теперь то же самое, что твоя мама к твоему отцу. Я всегда так восхищалась ими!

Не думай, я не предательница. Я никого не осуждаю. Я люблю своих папу и маму. Я знаю, что мы будем все вместе.

Я не такая уж сильная, какой хотела бы быть... Но в моей душе - Гете...

Нельзя уйти. Нельзя остаться.

От стражников ты ускользнула -

Бродяжка, во поле уснула...

Сума пустая за плечом,

Больная совесть ни при чем...

А за тобою по пятам -

Бандиты, воры... тут и там!..

Генрих...

Как ярко я вижу

Глаза его его, стан...

Лик милый все ниже...

Прижаться б к устам!

И шепот все глуше... -

О сердце, ликуй! -

И нежную душу

Сожжет поцелуй...

До жара, до дрожи -

Всем сердцем - люби!

Да разве ты можешь

Уйти от судьбы?

Генрих... о Генрих...

Когда буду отдавать это письмо, расцелую твоего отца.

Хельга. *

_______________________________________________________________________________

* Перевод автора

[иван и гюнтер последний бой]

В сером дыму, в дырявых коронах руин было непонятно, кто, куда и зачем стреляет.

Нет. Все было понятно. Понятнее некуда.

Стреляли с двух сторон: с одной -- гуще, злее, дробнее, веселее, с другой -- реже, обреченней, а потом вдруг опять -- четкие, сухие строки огня.

С одной стороны команды раздавались на русском языке; с другой -- молчали.

С одной стороны орали как резаные, с другой -- дрались: молча, ожесточенно.

Было понятно, что у другой стороны не хватит ни патронов, ни мужества, ни злости.

Хватит -- отчаяния. Лишь отчаяния одного.

Как можно налить в каску отчаяние -- и выпить его? И захмелеть, так захмелеть, чтобы ничего уже не помнить; чтобы не помнить, не знать, как твоя смерть подкрадывается к тебе, как, раскинув руки, ты пойдешь -- грудью на огонь -- и, да, ты умрешь, от этого умирают, пули ведь не целуют тебя, а прошивают тебя, навек застревают в тебе, и не будет уже никакого полевого хирурга, что пулю из тебя извлечет, рассечет залитое кровью твое живое мясо скальпелем и выудит из тебя дрожащими, красными липкими пальцами твою смерть. Враки! Он уже не вынет из тебя твою смерть; она уже в тебе, хоть еще и вне тебя. Она уже летит к тебе, и этот полет ни ты, ни кто другой не смогут остановить.

- Макаров! Ты чего! Впереди рейхстаг!

Иван обернулся на крик, вытер лицо кулаком. Размазал по нему сажу и грязь. Белки горели бешено.

- А чего я?!

- Отдохнуть захотелось?!

- А тебе-то чего, больше всех надо?!

Оба, Иван и друг его, лейтенант Корнилов, орали друг на друга -- ни для чего, ни зачем: взбодрить, напугать, исхлестать руганью, чтобы усталость криком смыть, чтобы -- страх в себе убить: страх быть убитым в последний день войны.