Беллона - Елена Крюкова

Я буду перечитывать твое письмо, обдумывать каждое слово, и я хочу писать тебе все время - так же, как ты писал мне тогда, когда я болела...

Я хочу отсюда улететь! Я страдаю от постоянного яркого света; он ослепляет меня, я закрываю глаза, а свет пробивает насквозь веки, такое чувство, что у тебя в голове солнце, а из глаз наружу бьют лучи. Свет погружает меня в состояние, похожее на сон или бред: я вижу корабль, на котором мы плыли в Америку; и будто бы я вместе с твоей семьей, и мы сидим в шезлонгах на палубе, я, ты и Анхен, и глядим на бескрайний океан. Океан вокруг нас, он везде, и сверху и снизу, от воды исходит мягкий спокойный свет, волны переливаются, как перламутр. И мы тихо качаемся на волнах и будто застыли, не плывем никуда, замерли. А ты смотришь на меня, улыбаешься и тихо, чтобы только я одна слышала, шепчешь мне: это только кажется тебе, что мы стоим, на мы плывем, правда плывем, плывем к нашей далекой цели. К какой цели, спрашиваю я тебя. Анхен молчит. Я молчу. Мы обе ждем твоего ответа. А ты тоже молчишь.

К нам сейчас заходил папа, он спросил, как мы себя чувствуем, и велел нам спать. А я не хочу спать. Я увязалась за папой и вышла из спальни; папа велел мне помогать малюткам и маме. Папа говорит: сейчас много всего поменялось, - и спрашивает: могу я рассчитывать на тебя? А я спрашиваю его: ты теперь будешь приказывать мне? А он отвечает: нет, Хельга, больше никогда не буду. Генрих, это не значит, что я взяла над папой верх! Никакая это не победа. Ты когда-то сказал мне: это глупости, взять верх над своими родителями. Надо просто быть самим собой и уметь ждать. Видишь, ты был прав! Еще недавно я просто не могла выносить отцовского взгляда, этой его противной занудной интонации, с которой он делал выговоры Гюнтеру, господину Науману, мне! А нынче мне жаль его. Знаешь, лучше бы он наорал на меня.

Пойду-ка я спать. Путь отец думает, что я послушалась его. Анхен бы не похвалила меня. Но ведь ты поймешь меня, всегда поймешь! Печаль сжимает мне сердце. Уж лучше бы мы остались там, наверху, на земле, под обстрелом...

...Появлялась Блонди. Не одна, а со щенком. Помнишь Блонди? Внучка Берты. Блонди рычала и лаяла, потом заткнулась, и я захотела отвести ее вниз. Папа запретил появляться внизу без разрешения. А я, решившая быть послушной, я пошла. Я теперь решила быть послушной девочкой. Я хотела проводить Блонди к фройляйн Браун, но вдруг вспомнила, что Блонди плохо к ней относится. Мы с Блонди сидели рядом в комнатенке и ждали. Блонди на всех, кто заходила к нам в комнатку, злобно рычала, и это было так странно и даже страшно. А потом явился господин Гитлер, и Блонди покорно пошла с ним. Господин Гитлер заявил мне: ты можешь ходить здесь, под землей, везде, где пожелаешь. Я не спрашивала его об этом, он сам завел этот разговор. Может, я воспользуюсь его разрешением. Знаешь, тут, внизу, все такое странное; я встречаю знакомых, а у них совсем другие лица, другие голоса, и я их не узнаю. Я вспомнила знаешь что? Как ты мне говорил, что после болезни ты не мог никого узнать в лицо. Я смеялась тогда над тобой, а теперь я все, все понимаю. Я сама сейчас как после болезни. Эх, если бы сейчас искупаться, поплавать в море с Людвигом! Слушай, а ты знаешь, сколько лет живут дельфины? Я забыла. Знаешь, я сочинила рассказ про Людвига, про то, как он спас мальчика. И в рассказе не все, как оно на самом деле было; я кое-что присочинила сама. Я так хочу тебе этот рассказ показать. Когда я его писала, я пыхтела над каждым словом. Вот пишу тебе, а мысли все куда-то разбегаются, и я решила, завтра буду писать тебе только самое главное, а то ты будешь читать эту мою скукотищу и хохотать надо мной, какая я глупенькая. Я сейчас хочу просто сидеть и говорить с тобой, но тебя нет рядом, и я царапаю на бумаге эти слова, но и то хорошо; я воображаю, будто мы с тобою в нашей милой беседке в Рейхольдсгрюне, и ты улыбаешься мне, и я говорю с тобой и слышу твой голос опять. И вдруг эта картинка куда-то пропадает, и передо мной снова корабль и океанские волны... И опять мы не плывем, мы замерли на месте, а ты снова улыбаешься и качаешь головой: нет, мы плывем, плывем, просто это так незаметно. А откуда ты знаешь, плывем мы или стоим? Сердце замирает, когда подумаю о том, что ты читаешь мой рассказ; только ты сможешь его оценить и понять, есть у меня талант или нет. А что важнее: дар или умение? А какие темы наиболее интересны людям? Папа признался мне, что, когда он был такого же возраста, как я, он сидел и писал бесконечно и измарал кучу бумаги, и все напрасно, ведь в таком юном возрасте нельзя еще понять, чем живут люди, что им особенно дорого и важно, и надо всегда помнить, как Гете говорил в "Фаусте": "...Кто мыслью жалок, сердцем скуден, крадет бездарные слова - пуста по-прежнему дурная голова, не отличишь и праздники от буден". А мне на память вот что сейчас приходит: "Когда большое чувство в сердце втеснено, главнее всех и горячей оно!" Этот мой рассказ родился потому, что я Людвига очень люблю. Я люблю его более всех, всех живых людей и зверей в целом мире, хотя он только морской дельфин. Он ведь вылечил тебя.

Снова приходил папа. Он уверил нас, что с нами все будет прекрасно.

По Вильгельмштрассе сегодня проходили русские танки. Все только это и обсуждают. А еще я слышала, что президента Геринга уличили в государственной измене и сместили с поста.

С нашей мамой плохо, она жалуется на боли в сердце, и мне постоянно приходиться заботиться о малышах. Все мои сестренки и братишка стараются меня слушаться и вести себя хорошо. Папа посоветовал мне разучить с маленькими две песни Франца Шуберта. Для начала я спела им ту, которую ты больше всего любишь у Шуберта; а они за мной повторяли мелодию. Потом я немножко почитала им наизусть из "Фауста"; у них сделались необычно серьезные личики, и они слушали крайне внимательно. Малышка Хайди, она ничего не смыслит, она думает, что это какая-нибудь английская сказочка. А Хельмут взял да и спросил: а может к нам ко всем Мефистофель прилететь? А знаешь, что мы все стали делать после этого? Ну это мы не все сразу, хором, придумали, это предложила я, а все меня поддержали. Я думала сначала, что это будет вроде такой развлекательной игры для малюток. Каждый из нас загадывал, о чем бы попросил Мефистофеля! Я загадывала вместе со всеми детьми, а потом вдруг испуганно спросила себя: что же я делаю? И объяснила детям, кто такой черт Мефистофель, и что его не надо ни о чем просить, даже если он вдруг предстанет перед нами. И я сложила руки и велела детям помолиться; и они помолились вместе со мной, как нас учила бабушка.

И вот, когда мы молились, к нам в комнатку зашел папа. Он молчал, стоял и слушал. А у меня будто горло ватой забило, я молиться уже не могла. Нет, ничего он такого грубого не сказал, и не насмеялся, нет. Он так на нас на всех глядел, будто тоже хотел встать на колени и помолиться вместе с нами. Я-то раньше не понимала, почему люди делают вид, что молятся, если они совсем не верят в Бога. Вот я не верю, и мое неверие твердо. Но перед глазами детей я молилась так, как бабушка когда-то; так, как если бы верила в Бога по-настоящему. Генрих, ведь ты меня уже спрашивал об этом, в последнем твоем письме: верю ли я в Бога? В том неотправленном письме я ответила тебе, я так и написала тебе откровенно: не верю, - легко, будто сама смеясь над собой. И сейчас я твердо повторяю тебе: не верю. Тут, под землей, я это поняла раз и навсегда. И вот странно: в Бога-то я не верю, а в дьявола, значит, верю? Это искушение? Я чувствую себя будто облепленной грязью. Почему я молилась вместе с детьми? Потому что мне захотелось умыться, вымыться в чистой воде... чисто вымыть с мылом грязные руки. Не знаю, как тебе объяснить. Поразмышляй над этим, ладно? Ты как-то все умеешь соединить или распутать. Ты всегда умеешь все убедительно сплести или, напротив, расставить по полочкам. Я помню, как ты сказал мне: надо изучать логику. Я согласна. Я тут решила: когда весь этот ужас закончится и мы вернемся домой, я попрошу папу отыскать мне все книги, о которых говорил мне ты. Я соберу их все и увезу с собой и буду читать, когда мы улетим на юг.