Следы помады. Тайная история XX века - Грейл Маркус

На фотографии Донеллана можно увидеть установку, в “Moineau” же была обстановка. Перед объективом ван дер Элскена дух — это дух движения, увлечения, неопределённости. Парни и девушки в “Moineau” кажутся не замечающими никого, кроме самих себя, их сверстники кажутся ожидающими отклика, предлагающими себя будущему, которое они не предполагают творить, истории, уже осуждающей их как ненормальных, неправильных, странных. Донеллан и его кузены от поп-культуры кажутся участниками кинопроб для фильмов, которые они уже посмотрели, люди в “Moineau”, кажется, просто дурачатся.

1953 год

1953 год начался за столом и закончился обломками этого стола. К августу мимолётность, пойманная Вольманом в его письме к Бро, сменилась гробовой поступью третьего номера “Internationale lettriste”, представлявшего собой безжизненную широкополосную газету. «…Нам не позволено безразличие перед лицом удушающих ценностей нашего времени, когда они гарантированы Обществом тюрем и когда мы живём у ворот тюрьмы», — неинтересно писал Дебор в своей статье «Покончить с нигилистским комфортом»40. «Во что бы то ни стало мы не хотим участвовать, не хотим быть согласными на то, чтобы нас затыкали, не хотим соглашаться… Красное вино и отрицание в кафе, первые истины отчаяния не станут кульминацией этих жизней, которые столь сложно защищать от ловушек молчания, от сотен способов РАСПОЛАГАТЬСЯ ПО ПОРЯДКУ». Элегическая интонация Боссюэ уже поднималась, превратив эхо Сен-Жюста в выводе Дебора в non sequitur: «Мы должны способствовать восстанию, которое затронет нас в меру наших притязаний. Нам предстоит утвердить конкретную идею счастья, даже если мы знали о её неудачах…» Дебор мог с таким же успехом призывать к возобновлению Гражданской войны в Испании, непреходящего лейтмотива для всех левых, — что, впрочем, он и делал вместе с остальными в ЛИ.

«Средние века начинаются через границу, — лихо высказывались они в третьем выпуске “Internationale lettriste”, — и наше молчание их усиливает»41. Это было допущение, что собственная территория ЛИ оказалась пустой.

Группу разнесло на куски. Кто-то ушёл, других исключили. Оставшиеся продолжили поиски гасиенды, дрейфуя из одного свободного бара в другой, записывая случаи, которые они пытались представить странными. Ни слова не было опубликовано до июня 1954 года, когда Дебор, Вольман, Даху и ещё двое или трое других разродились первыми пятьюдесятью копиями нового “Potlatch” и начали рассылать их тем, кто, по их мнению, мог больше всего захотеть прочитать это, или тем, кто больше всего не захотел бы. ЛИ никогда не публиковал «Свод правил для нового урбанизма», который впервые был напечатан в июне 1958 года в первом номере “Internationale situationniste”, когда Щеглов уже сошёл с ума.

ДАЛАЙ-ЛАМА УТВЕРЖДАЕТ, ЧТО НЕ НАЧИНАЛ БУНТ

Далай-лама, тибетский лидер в изгнании, отверг обвинения китайской стороны в развязывании недавних антикитайских бунтов в Лхасе и обвинил Пекин в поисках козла отпущения за их собственный провал, рассказал вчера пресс-секретарь.

Тахи Вандги, пресс-секретарь Далай-ламы в Нью-Дели, заявил: «Никто не провоцировал волнения из-за рубежа».

— “San Francisco Chronicle”, 3 ноября 1987

«Он обезумел, — рассказывала Бернштейн в 1983 году. — Но он не был сумасшедшим. Его исключили: он уверял, что далай-лама влиял на то, что с нами происходит. А затем однажды он подрался со своей женой. Он разнёс кафе, всё было разбито. Его жена — ещё та свинья — вызвала полицию. И вызвала скорую помощь. Поскольку она являлась его женой, ей позволили его сопровождать. Его отвезли в какое-то учреждение и подвергли там инсулиновому шоку. А также электрошоку. После этого он обезумел окончательно. Ги и я навещали его: он ел руками, слюна капала изо рта. Он стал психически больным — так, как вы можете себе это представить. Письма, которые он писал нам, были полны невнятицы. Он до сих пор там, если ещё не умер. Его очень скоро перевели в пансион для психических больных, где у него появилась свобода передвижения. Но его болезнь проявилась таким образом, что стало ясно: он не может жить вне приюта, не может вынести нахождения где-либо ещё и что он даже не хочет ничего иного». Бернштейн обняла себя руками, показав положение в смирительной рубашке: «Если он и выходил, то сразу пугался и спешил назад. Он принимал участие в театральных постановках, проходящих в психушке. Я думаю, что он всё ещё там».

“Moineau”, 1953, фотография Эда ван дер Элскена

Нетрудно представить себе, что падение Щеглова зафиксировало ЛИ как группу. Его крах стал событием, давшим ЛИ ощутимое прошлое, превратившим целый год ничегонеделанья в миф, в историю, что может быть пересказана — в нечто настоящее. Группа проводила это время, разгуливая по улицам, делая пометки, пытаясь для себя осмыслить свой проект — вот и всё: от нападок на Чарли Чаплина до первого выпуска “Potlatch”. «Художественный фильм об этом поколении может быть лишь фильмом об отсутствии его творений», — объяснял Дебор в фильме о том периоде, «О прохождении нескольких человек через довольно краткий момент времени»42. Но отсутствие Щеглова и являлось творением: если краткий захват Нотр-Дама был для ЛИ основополагающим преступлением в качестве легенды (с Сержем Берна, присутствовавшем в соборе, затем участнике ЛИ, являвшемся нитью для группы к её воображаемому прошлому), то исключение Щеглова стало для ЛИ основополагающим преступлением в качестве действия — символическим убийством, так как исключение из ЛИ означало гражданскую смерть. И не помогло то, что в 1957 году, создавая СИ, Дебор сделал Щеглова «заочным членом», или что спустя два десятилетия, любя и коря себя, он сделал фильм, в котором выставил Щеглова главным героем; исключение Щеглова имело свои последствия, и их невозможно было отменить. Даже как неистовство и сумасшествие те последствия были формой истории, невыплаченным долгом, отнесённым в любое будущее, которое ЛИ мог облагородить или провалить. Нежеланные и непредвиденные, эти последствия были доказательством, что ЛИ способен творить историю: события, которые невозможно повернуть вспять. Если, просто следуя своей философии «да» и «нет», объясняющей себя и действующей соответственно своим решениям, однажды, голосуя за то, кто останется, а кто нет, группа была способна погубить чью-то жизнь, то это означало, что она была способна погубить весь мир.

Наши столы

«Наши столы нечасто бывают круглыми, — писал ЛИ в “36 rue des Morillons”, — но однажды мы возведём свои собственные “замки приключений”»44. Группа возникла из года беспрестанного dérive с чувством необходимости, ослабив запрет на работу и обязав себя регулярными сроками публикаций. Она снова прибавила ходу с менее абстрактным, более ироничным чувством реальности, весело ведя хронику