Воспоминания жены советского разведчика - Галина Александровна Курьянова

полное обнищание. Только мама, художник-модельер, во время войны научившаяся шить все: от армейского ватника до шифонового нижнего белья и кожано-меховых изделий, и все это шилось на бабушкиной швейной машинке «Зингер» с одной единственной иголкой и лапкой, только мама и спасла нас от голода. Причем, в прямом смысле этого слова, мы уже стали пухнуть, наливаться водой, кожа становилась глянцевой и приобретала голубовато-синюшный оттенок. Попытались однажды есть картофельные очистки, но нас так рвало и выворачивало, что в следующий раз ослабевший организм смог бы этого не выдержать. Отец буквально опустил руки, работы не было, он просто потерял волю. Мама же взяла в узелок нитки, ножницы, иголку и пошла по хуторам обшивать казачков и казачек.

Происхождение самого слова «козак», «казак», «кайсар» туманно. Некоторые исследователи связывают это понятие даже с дикими козами, на которых вольные обитатели степей когда-то особенно ловко охотились. Но слово «казак» непременно соединялось со словами «удалой, смелый».

Положили основание донскому казачеству беглые крепостные, свободолюбивые старообрядцы от Никона, те, что пострадали от татар. Такие вот, ищущие свободы люди, собирались в станицы или ватаги, шли искать себе счастья и доли на Тихий Дон.

Предполагают также, что это были потомки степняков-хазар или козар, т.к. по-татарски «гозак» или «гузак» – это легковооруженный конный воин без доспехов, без кольчуги, без шлема, в общем вей-ветер, добывает себе всё сам, предприимчивый и вороватый, но не лишенный смекалки, ловкости и смелости. Потом уж к козарским ватагам понемногу присоединялась «голота» или «голытьба», беглые крестьяне и всякая шваль, люди каким-то образом нарушившие закон и спасающиеся от наказания. Характерное выражение «кайсацкая морда» могло о многом рассказать исследователю, вдоволь поездившему по Великому Полю. Кайсаки – беднейшая и наиболее мобильная часть татарской орды, не обремененные имуществом всадники, в мирное время свободно перемещающиеся по степи в поисках добычи, беззастенчиво прихватывая все, что плохо лежит, у чужих и своих. Не брезговали кайсаки и мародерством. В тюркских языках это слово означало также – «вольный искатель приключений, бродяга».

Они постепенно оседали на границах Среднерусской возвышенности и южнее, строили небольшие хуторки-укрепления и, как неизбежное, первыми принимали на себя наскоки мелких татарских соединений, в принципе, уже не существующей Орды и вообще воинствующе настроенных отрядов, желающих поживиться за счет мирных землепашцев. Казаки добровольно взяли на себя сторожевую службу на границах Московии и уже тогда называли себя не «холопами», а «вольными казаками», служившими царям за «землю и волю». Выбирали себе атаманов, пиратствовали помаленьку и по-крупному в Азовском, Черном и Каспийском морях, разбойничали, одним словом. Такая песня-былина была «…у нас на Дону живут, не ткут, не прядут, не сеют, не жнут, а хорошо живут…». Даже сами песенники иногда называли своего прославленного атамана Ермака «воровским атаманом».

Именно в казачьей среде появлялись удалые атаманы-предводители страшных крестьянских бунтов: Ермак с гулящими людьми воевал Сибирь, Булавин, Пугачев – жестокие предводители восстаний, терять им было нечего. Не раз поднималось на кровавые расправы со своими же правителями, а в сообщниках недостатка не было. Постепенно казачьи хутора становились регулярными войсками. В случае войн их стали привлекать как достаточно грозную силу в действующую армию. Казачьи сотни или лавы, как они назывались, отличались не только умелой вольтижировкой, отвагой, но и особенно изощренной жестокостью и частенько (исторически сложившийся менталитет) мародерством. Таковы далекие корни чванливых казаков, как бы они не задирали нос и не «гутарили» о чести и вольности.

На Дону, как и на Днепре, Волге и Тереке, это была особая прослойка населения – не городские и, тем более, не деревенские. И тех и других казаки называли иногородними, кацапами, кугутами. Само слово «иногородний» на казацких хуторах считалось почти ругательным, по крайней мере, уничижительным. Обычно, унижая других, люди хотят забыть свои всамоделешные непотребные корни. Казаки имели гордыню сверх меры, уж, что они о себе напридумывали, неизвестно, но на «здравствуйте» могли не ответить. Обмануть, развести, надурить, как они выражались, «кацапа», т.е. не казачка, это было святое дело. Вот мама иногда после работы и получала прогорклое масло, старое свиное сало, сало подиспорченное неправильной засолкой или хранением, мороженую картошечку, а однажды в полмешка мучицы на дно насыпали песочку, могли вообще не заплатить, такое случилось однажды, но случилось. Такие вот добрые люди хуторяне-казачки… А ведь все это еще нужно донести домой и все пешочком, пешочком, а дома в один миг сметут-съедят и прогорклое масло, и старое сало. Значит, опять мамочке ноги в руки и шагать на хутора смотреть, как казацкие дети кушают белый хлеб с маслом, намазанным в палец толщиной, и с болью вспоминать своих голодных и совершенно прозрачных в голубизну детишек.

Наконец, и папа очнулся, решил заняться «предпринимательством» все в тех же областных городках по линии Северо-Кавказской железной дороги – Кущевка, Миллерово, Тихорецкая… Как тогда говорили, «ездил на менку» – бартер: вам мануфактура – нам продукты или что-нибудь «дифситное», чтобы опять-таки перепродать или поменять. Где и что он брал дефицитное – ума не приложу, наверное, что-то трофейное, и это трофейное явно где-то тырил. Выживать-то надо было, дети погибали, жена выбилась из сил. Отец стал кое-что зарабатывать, но и пить по-черному, а мы понемногу, потихоньку выходить из состояния постоянного голода.

Слово «трофейное» произносилось торжественно и с восхищенным придыханием, оно обозначало качественное, модное, современное, словом, то, что надо. Однако на самом деле, ничего такого «то, что надо» не было – просто другое и часто обыкновенная подделка, суррогат, туфта, та же самая мастырка, только в западном исполнении с иностранным названием «эрзац».

В общем, всеми правдами и неправдами мы как-то выжили. Когда 17 декабря 1946 г. (практически сразу после войны!) отменили карточки на продовольственные товары, стояло вселенское ликование. Но только к 1948-1949 гг. в магазинах стали появляться продукты в более-менее нужных количествах. Люди долго не могли наесться хлебом досыта (я и сейчас не могу выбросить хлебные корки), страдали несварением желудка, некоторые умирали, на всю жизнь зарабатывали колиты и гастриты. В любом магазине стояли очереди и хватали про запас все! Сначала занимали очередь, а потом уже спрашивали, что «дают». Впрочем, очереди на моей жизни были почти всегда, если не за тем, то за другим; постоянно не покупали, а доставали.

Мы с сестрой продолжали учиться в школе, писали на оберточной бумаге, потом стали появляться и тетради из грубой серой бумаги и прочие школьные принадлежности: ручки-вставочки с перьями № 86, фарфоровые чернильницы-непроливайки, которые мы носили в специальных мешочках на веревочке, привязанными к портфелю. Настоящие портфели появились гораздо позже. У меня-то раньше,