Воспоминания жены советского разведчика - Галина Александровна Курьянова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Облавы преимущественно проводились на рынке, как на самом людном месте. Схема была такая же: входы-выходы запирались грузовиками, и люди оказывались как в мышеловке. Задержанных бросали в «душегубки» – наводящие ужас громадные закрытые машины, куда через специальную отводную трубу поступали выхлопные газы. Задохнувшихся отвозили в ту же Змеёвскую балку на окраине города. Груду уже мертвых тел с изодранными в кровь от удушья лицами и грудью, скрюченных и посиневших, сбрасывали валом, иногда присыпали землей. Только в одном, чего там говорить, небольшом городе было убито около 30 000 человек.
Часто практиковали облавы с собаками-овчарками, которые были уже выдрессированы гнать толпу к «душегубке», причем они только чуть покусывали бегущих за ноги, но испуганные люди все бежали и бежали.
Здесь нужно было знать одну маленькую хитрость – отставать, бежать медленно или делать вид, что бежишь. Тогда был небольшой шанс не попасть в уже переполненную газовую машину. Только, не думаю, что в испуганной, паниковавшей толпе женщин и подростков было много людей, способных в этот момент трезво оценить ситуацию.
Осуществлялся планомерный геноцид советского народа. Особенно свирепствовали немцы, расправляясь с еврейским населением. Расстреливались целыми семьями, особенно зажиточные евреи, не щадились ни старики, ни дети. Однажды схватили дочку наших знакомых, как на грех, чернявую и курчавую девочку, Танечку Жукову. Она и бабушка шли по улице и девочку буквально вырвали из рук бабушки и бросили в толпу, направляющуюся известно куда. Старая женщина бежала за солдатами, кричала, что внучка: «Нихт юден! Нихт юден!» Наконец, когда людей уже построили к расстрелу, она выхватила фотографию, где Женечка была сфотографирована с семьей ну совершенно арийского вида, русоволосые и кудрявые. Бабушка на коленях стояла перед пожилым солдатом и повторяла со слезами на глазах: «Русская, русская!» Солдат оглянулся, вытащил Танюшку из строя и быстро махнул рукой, бегите, мол! Дважды объяснять не нужно было… Иногда таким образом, сказав, что это брат, сват, сестра, спасали людей уже прямо из колонны, направляющейся на расстрел. А были и такие подонки, что доносили в комендатуру: вот там-то и там-то укрывается еврейская семья, сводили довоенные счеты или просто хотели попользоваться добром-барахлом. Расстреливались и еврейская семья, и та, что их приютила.
Говорили, что в этой страшной Змеёвской балке после расстрелов земля, которой засыпали людей еще долго шевелилась и из-под нее доносились стоны. Единицы раненных людей смогли выбраться на поверхность и спастись. В настоящее время на этом месте Мемориал погибшим.
Были, да уж были, и приверженцы прихода фашистов, встречали их хлебом и солью, особенно из богатеньких казаков. Напротив нашего дома тогда по улице Седьмой, нынче ул.Катаева, стоял очень большой собственный – мечта каждого ростовчанина – дом зажиточных украинцев Игнатенко. Хозяева этого особняка приветили немцев. Там расположился штаб, часто подъезжали машины с офицерами, стояли караульные, и мы поняли, что это очень неудобное соседство: наш район часто бомбили.
У хозяев было две дочки. Старшая откровенно флиртовала с немецкими офицерами, с младшей же двенадцатилетней девочкой, Любкой Игнатенко, давно дружила моя сестра, иногда меня с собой брала к ним в гости, конечно, до войны. Помню, что меня больше всего поразило в этом богатом особняке, так это большая эмалированная ванна, случай на нашей Нахаловке уникальный. Так вот, если родители и старшая дочка благоволили к завоевателям, то младшая Любка, воспитываемая уже при Советской власти, их от души ненавидела. Однажды она, после того как ординарец наполнил ванну своему офицеру, вылила налитую воду и бухнула туда пару ведёр кипятка. Реакция офицера была понятна, а Любку высекли ремнем как сидорову козу. После ухода немцев из Ростова Игнатенки уезжали вместе с ними (еще бы! сам хозяин был старостой и приволок немало добра от репрессированных), а Любка пряталась и рыдала навзрыд, ехать не хотела, к машине её тащили за косы.
К сожалению, со временем даты, факты, люди стираются в памяти, даже пропадают вовсе, но всё же какие-то особенные, яркие события запомнились на всю жизнь.
Период первой летней оккупации я запомнила ещё и из-за происшествия с моим отцом. Папу не призвали в армию по состоянию здоровья. Отец всегда страдал, насколько я помню, жуткой экземой, какого-то аллергического характера, на ногах от ступней до паха, постоянно дающей рецидивы, мокрой и зудящей. При первом летнем наступлении он помогал эвакуировать рыбзавод – (вот я сейчас думаю, какие такие ценности нужно было спасать на рыбзаводе, подвергать опасности людей?) – и при бомбёжке получил осколочное ранение в предплечье. Рана загноилась, завоняла, полезли из нее белые черви. Оказывается, это было даже во благо, потому что вот эти червяки почему-то очищали рану от гноя и давали ей рубцеваться. Отец носил соответствующую повязку на ране и руку на черной перевязи через плечо. В сочетании со сравнительно молодым возрастом, черными густыми волосами, надвинутой на глаза кепке, угрюмым взглядом из-под нее и ранением в руку он, конечно, производил впечатление не очень мирного обывателя. А в это время до нас дошел слух, что в лагере для военнопленных на окраине города находится дядя Миша, его брат, и что можно военнопленных повидать, а при наличии взятки охраннику (вот ведь такое положение вещей было всегда и, наверное, будет до скончания веков) даже передать продуктовую посылочку. Под взяткой подразумевалось, как и во всё времена, что-нибудь золотенькое или тривиальные деньги-марки. Вот бабушка Лиза решила завязать в носовой платочек свое, еще девическое колечко с сапфиром чистой синевы, и пробраться к месту разбивки лагеря, попытать счастья найти сыночка Мишу. К кому обратиться? Конечно, к другому сыночку, к старшему, т.е. к моему папе. На семейном совете решили, хотя мама была очень против, что мужчина, пожилая женщина, почти старуха, и маленький ребенок подозрений не вызовут. Маленький ребенок была я. И, как оказалось, взяли дочку не напрасно. Дорога была неблизкая, отец поднял меня на закорки, и мы отправились. Чтобы сократить путь, решили пойти через рынок, самое многолюдное, как везде, место. И вот, когда мы шли через базар, какой-то недоумок (а может, и специально, кто его теперь знает?) закричал, указывая на отца: «Партизан! Партизан!». Это слово для немцев было жупелом!
Толпа сразу же рассеялась, отца вмиг скрутили, и тут бы ему и смерть пришла,
