Учитель истории - Канта Ибрагимов

Видно, эти слова крайне возбудили Никифора, он в нетерпении сделал несколько шагов по палубе, любуясь даже своей тенью, и вдруг, вновь вернувшись к Мниху:

— Тьфу! — смачно плюнул он прямо на лысину доктора. — И эта жалкая тварь пыталась управлять миром, всеми помыкать… У-ух! Еще не раз ты пожалеешь, что не подох здесь от жажды! Очень медленной и мучительной будет твоя смерть. И будете ты и твои единоверцы неспешно истерзаны на всеобщем обозрении… Капитан! — рявкнул Никифор в сторону. — Вначале выгрузишь все, где я сказал, а потом этих в Константинополь, и чтобы все были живы. — И вновь глядя свысока на доктора, от качки широко расставив ноги, может, ощущая себя апостолом. — Зембрия, мой «дорогой» родственничек, а у меня еще разговор к тебе есть, — при этом Никифор присел и, хватая потными грязными пальцами подбородок Мниха, шепотом, да Астарх услышал. — Мне сейчас недосуг — трон пустовать не может. А где золотой сундук, всемирная мессия — мне лично расскажешь. Может, тогда и сохраню тебе жизнь, будешь еще лучше жить… А это что? — он схватил уже опухшую от пут почерневшую кисть, всмотрелся в перстень. — Мц, ну и скуп же ты, столько добра, а железяку на пальце носишь…

Еще пару дней корабль не трогался. За это время условия узников значительно улучшились: вода, хоть и горячая и вонючая, а пресная — есть, целая бадья; и еда, из объедков, в трюм бросается, так что и крысам достается; и руки свободны, вот только на ногах прибили кандалы, и общей цепью скреплены, так, как приковывают рабов-гребцов — до смерти.

Наконец дали команду; вначале тяжело, в разлад, а потом все веселей и разом заскрипели сотни деревянных весел, и почему-то только теперь Астарху явственно показалось, что мучительная смерть, смерть не на поле боя, с оружием в руках, а позорная, издевательская — неминуема, и от этого с каждым свистом на выдохе гребцов он ощущал, как все больше и больше потеет, и вместе с потом исходит его дух. И к удивлению, будто бы назло, даже ночью гребцы не отдыхают, лишь короткая передышка и вновь свист.

— Не рабы гребут, а, видно, личная гвардия Никифора, — словно прочитав мысли Астарха, на ухо пояснил Мних.

И как ни странно, сам доктор, по крайней мере, внешне, очень спокоен, и даже какие-то нарезки делает на досках борта, вроде что-то высчитывает, думает. И в одну ночь Мних на непонятном что-то сказал, а потом шепотом на греческом Астарху:

— Муки смерти я не боюсь — многое пережил. Но без борьбы отдаться этой неблагодарной твари — тоже не могу… Надо поймать несколько крыс.

Крысы, хозяйничающие здесь каждую ночь, будто поняли доктора — в эту ночь исчезли. Потом повезло; на следующий день поймали одну, на следующую ночь — еще три; правда, от брезгливости Астарх свою жертву так сильно сжал, что она сдохла.

— Ничего, ничего, — успокаивал Мних, — три — как раз достаточно.

К этой операции Астарха не привлекли, и что делалось, доподлинно он не знал, знал лишь одно — в грубоватом простом перстне Мниха был спрятан яд.

— Бегите, бегите, — ласково отпускал доктор крыс. — И ваша доля в этой еде… Хе-хе, скоро они найдут пресную воду, если она есть на корабле.

Так оно и случилось; вскоре одна крыса, вскрючив свой гадкий хвост, нагло, с бешеной скоростью заметалась вокруг бадьи и вдруг, совершив какой-то невероятный акробатический трюк, ловко прыгнула прямо в воду.

— Эту воду пить нельзя! — вскричал Мних, опрокинул бадью, и чуть позже. — И вообще больше воду пить нельзя.

Среди людей, переживших муку жажды, в изнуряющий зной такое говорить — страшно. Но Мних был грозен, неузнаваем; он на своем что-то злое процедил, и переводя для Астарха, помягче:

— Терпеть, надо терпеть… Жизнь — это терпение. Нетерпение — позор.

Выбора не было, стали терпеть, чего-то ожидать. Оказалось, недолго. Где-то после полудня, когда жара особо давит, и даже неутомимые гребцы перестают грести, — все отдыхают, наверху начались шум, беготня, переполох. Открылся люк.

— Доктор, кто здесь доктор? Повальная болезнь, пятеро уже скончались, капитан мучается. Кто здесь доктор? Капитан зовет!

— Я доктор, — с озабоченным вызовом крикнул Мних и, кряхтя, встал. — Я обязан помочь каждому больному… Только как, — указал он на ковы.

Моментально в трюм спустилась пара молодцов, замахали кувалдой.

— Это мой ассистент, — указал доктор на Астарха, — мне помощник нужен.

Капитану доктор помог в одном — прикрыл глаза.

— Родственник Никифора, — пояснил Мних Астарху. — Кстати, и мой тоже… Неплохой был человек, поддался соблазну, — и после этого прочитал непонятную речь, видимо, молитву.

Еще несколько человек корчились на палубе от боли. Мних их бегло осмотрел и, крича во всеуслышание, поставил диагноз:

— Это эпидемия, — дальше непонятное для Астарха, впрочем, и для остальных, едкие слова и рецепт. — Воду, пейте воду, много воды.

Все бросились к корме, там начались давка, сутолока, крики, ругань, перешедшие в драку и резню.

— Что они делают? Как так можно? Ведь всем не достанется, — возмутился Мних, тоже бросился к корме, корректируя предписание. — Так много не пейте, по одной, ну по две, и достаточно… Боже, потом как от вас корабль очистить?.. Что, что? А, понял. Слушайте меня! Кому стало плохо, в соленую воду, за борт; это облегчит страдание, снимет боль… А ты что рот разинул, морщишься, шипящим шепотом теперь он обращался к бледному потному Астарху. — Что, мало смертей повидал, мало людей сам прирезал? А это тот же бой, борьба за жизнь… иль сам выпей водички, а можно не страдая, просто так утопиться. Иль еще лучше меня с борта скинь… Чего стоишь? Беги в трюм, спасай наших.

Не кого-то спасать, а чтобы не видеть этого ужаса, молча было повиновался Астарх, да Мних его нагнал, с силой рванул за локоть и с взбешенными навыкате глазами, какие Астарх видел только у полководцев, ведущих в атаку войска. — Конечно, — все так же торопливо шипел он, — эти «черные фески» — не твои… и мне они не по нутру, ты гораздо ближе, но повязан я с ними, повязан, пойми. И не какой-то там идеей или верой, а прошлым, настоящим и будущим — мы не можем жить как все и за это — то процветаем, то в гонении — иного не дано, но мы иное ищем и создадим…

Остаток дня и часть ночи, уже страшно мучаясь от жажды, Астарх махал кувалдой. Потом не пившие воду тринадцать человек по приказу Мниха сбрасывали за борт мертвых и еще страдающих полуживых. С рассветом бросились проверять груз, увидев несметные богатства — заликовали. Однако это длилось недолго, таким огромным кораблем управлять тринадцать человек не смогут, да и навигацией никто не владеет — лишь Мних смотрит то на солнце, то палец в рот сует — ветра практически нет, значит, несет их куда-то течением, куда неизвестно, благо, что море спокойное. Так это все не беда, и богатство в тягость — одолевает жажда, и если бы Мних отравленную воду не слил, ее бы выпили.

Все обессилели, изнемогали в тени, и лишь Зембрия Мних не сдается — аппарат для выпаривания морской воды хочет соорудить. А Астарх долго смотрел в бескрайнее море — мог бы как Ана плавать, давно бы уплыл с этого мерзкого корабля и поплыл бы только к ней, но куда плыть и как, сил нет, жажда угнетает — хуже муки нет, и буквально на карачках он дополз до борта, упал в тень, то ли уснул, то ли потерял сознание, и сколько пребывал в этом состоянии, не знает — пришел в себя от крика Мниха:

— Астарх, помоги, спаси, спаси, Астарх!

Черные фески амебообразной массой сгрудились над доктором; как могли били, подтащили к самому борту и уже пытались скинуть.

Просто так Астарху не справиться бы, огромным веслом он уложил всех, так что и доктору досталось. После этого на длинном корабле образовалось два враждующих лагеря: на носу Мних и Астарх, на корме — одиннадцать «фесок», и меж ними средоточие несметного богатства — никого оно не интересует, за глоток пресной воды все бы сейчас отдали.

Понимая, что ситуация критическая, к вечеру Астарх спустился в капитанскую каюту, вооружился двумя мечами, луком, копьем. «Фески» к оружию вроде непричастны, но тоже что-то подтянули.

— Может, их издалека, стрелами, — как военный предложил Астарх.

— Человека убить — последнее, — мудро рассуждал Мних, — надо терпеть… Да и вряд ли они открыто сунутся; драться и воевать — им не по нутру, разве что пощипать, столкнуть, облаять… а подкупить здесь некого, так что будем спать по очереди, там посмотрим.

И неизвестно, чем бы все это кончилось, да судьба им благоволила. Уже к закату с севера подул свежий, прохладный, приятный ветерок, а к ночи и звезды скрылись, и без особого ветра, без буйства, без шторма упала одна крупная капля, потом резвее, и полил такой щедрый дождь, как говорится — из ведра.

Врагов больше не было, все стали единоверцами, вновь командовал Мних — на палубу вытащили все, что имело емкость, кинули все тряпки, шелка и ковры, а дождь все лил, лил, и так до самого рассвета. А утром солнце взошло, и туч вроде бы и не было; так, где-то на востоке, бордово-сероватая пелена; и будто зарождаясь в той стороне, буквально проходя над их головами и исчезая в туманной дымке на северо-западе, зависла чарующая ярко-красочная широкая радуга, и кажется, что от ее блеска и море стало изумрудно-пурпурным, родным, цветущим.